Вечером, перед сном, принимая ванну, он любит там барахтаться с папой. И только папа умеет подбрасывать его до потолка.
— Га-а-аж! — кричит Митя. — Га-а-аж!
Тоже праздник. В гараж ехать с отцом на машине. А оттуда до самого дома — на папиной шее, горделиво поглядывая на мир. Вот так же после войны на первомайских демонстрациях на отцовских плечах, всем на зависть, ехали те счастливцы, у кого были отцы.
Во время войны всем тяжело. Но война кончилась, и кто-то из отцов, но вернулся. В нашей округе — хромой Лагутин, Куров на одной ноге, с костылем и деревяшкой, а кто-то, слава богу, и вовсе целый. Отцы вернулись. Это для семьи дело великое. Мужик есть мужик. Он сладит дом ли, флигель, и семья не будет в землянке ютиться. Хлеба кусок заработает. От голода пухнуть, спасаться на желудевых «джуреках», «пышках» из лебеды, вязового листа да «козелика» его дети не будут. Мужик есть мужик. Он — батя, он приласкает сына и дочку. Это — папа, а не пустые буквы в букваре.
Теперь, считай через век, все будто забылось. Но глянешь на старую фотографию — и выплывает… Это было нечасто, но помнится: «Если бы отец был живой, то мы бы…» Несмышленые, о чем-то грезили, о чем-то мечтали несбыточном, недолго тешась. Если бы да кабы…
Помню, как плакал, собирая зерно совком и руками, когда не успел подъехать на быках к комбайну и комбайнер выгрузил весь бункер на землю.
— Вот и собирай до зернышка! — кричал колхозный бригадир. — Будешь знать, как опаздывать!
Господи… Я ведь рос в поселке, с быками дела не имел, на заработки приехал в колхоз, двенадцать лет «работнику».
— Будешь знать!
На жаре, под солнцем, голыми руками… Собирал и плакал. Не ведро, не мешок, а целый бункер, чуть не полтонны. Комбайн «Сталинец-6». Собрал, да еще на целый «трудодень» оштрафовали.
Сиротские слезы. Кто утер их?..
Где-то читал, что в самом конце войны, перед штурмом Берлина, предлагали маршалу Жукову не торопиться, избежать лишних жертв. Но произнес решительно полководец: «Русские матери еще нарожают». От кого нарожают? От маршалов? И как будут сироты жить? Ах, как любил суровый маршал своих дочурок! Чужих сиротил без долгих раздумий. Ах, как трогательно любил свою дочку «Сетанку» суровый Сталин…
Был такой лозунг в послевоенные годы, в детских садах плакаты висели, в школах: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!»
Оно, конечно, было счастливым, как всякое детство. Особенно теперь, в памяти, когда за дымкою лет далеких остались голод, холод, сиротство, детская боль, слезы. Штаны из мешковины, куртки из шинельного сукна, пустые щи из лебеды, кусочек черного липкого хлеба — лакомство, тополевые да березовые «китушки», корни «козелика», стебли сныти — лишь бы брюхо набить. А все вместе — это просто сиротство, с детской болью, слезами.
Все проходит, и все забывается. Но слово «папа», крупно написанное в «Букваре», оказалось в жизни лишним. Для меня, для Толи Пономарева, для братьев Подольцевых, для братьев Лузиковых, Мирошкиных, Варенниковых, для Мити Шацилло и для Гали Лаптевой, Риты Арьковой, Коли Арькова…
В анкетах, устных и письменных, есть слово «отец». На него отвечали: погиб ли, умер, пропал без вести. Вот она — старая фотография. Война уже кончилась. Впереди — долгая жизнь. Но слово «папа» я даже во сне не произнес ни разу.
СОБАЧКА «ГАМ-ГАМ»
У соседей, за забором высоким, две собаки, обе — на цепи. Одна — большая. Она если гавкнет, то всерьез. Другая собачка — маленькая: клубок шерсти и злости. По любому поводу лает и лает, все более ожесточаясь, острыми зубами норовя вцепиться. Лает даже на хозяев, про остальных не говорю.
В заборе, по верху его, есть невеликий пролом, вроде окошечка. Туда, к этому окошечку, к собакам, годовалый внук Митя тянет меня и тянет. Надо подойти, поднять его, чтобы он заглянул в двор соседский и увидел собак.
Маленькая собачонка тотчас начинает лаять на Митю, а он улыбается, смеется, довольный. Порою и вторая собака подлаивает. Но особенно старается малая: просто исходит злостью, лаем, щерясь и щерясь острыми клыками, зубами. А Митя глядит на нее, смеется. Ему кажется, что собака с ним разговаривает на своем собачьем языке, и он отвечает ей веселым: «А-дя-дя… А-дя-дя…»
Ему всего лишь год от роду; он еще не знает злости, ругани от людей, потому что все его любят. Вот и собачка с ним «разговаривает».
Порою мы с ним беседуем.
— Коровка: «Му-му-у…» — говорю я.
Он радуется, хотя корову вживе видел лишь раз единый.
— Киса: «Мяу-мяу…»