Однако как бы это ни было утомительно и схематично, ты, по-моему, как минимум уловил, что творится у меня голове. Ты четко видишь, что быть таким, как я, утомительно и солипсично. А я так всю жизнь прожил, как минимум, насколько могу вспомнить, с четырех лет и далее. Разумеется, как видишь, это также очень глупый и эгоистичный образ жизни. Вот почему наиглавнейший, глубокий и невысказанный тезис прозрения психоаналитика — а именно: то, кем и чем я себя считал, на самом деле вовсе не было мной — который я полагал неверным, на самом деле был верным, хотя и не по тем причинам, из-за которых доктор Густафсон, откинувшийся в кресле и приглаживающий пышные усы большим указательным пальцем, пока я прикидывался дурачком и позволял ему думать, что он объясняет мне противоречие, которое я сам не понимал, был в этом уверен.
Еще одним способом прикидываться дурачком на следующих сеансах было протестовать против его оптимистичного диагноза (даже некстати, так как все равно с того времени я махнул рукой на доктора Густафсона и начал обдумывать различные способы убить себя безболезненно и чисто, чтобы не отвратить того, кто меня найдет), перечисляя разные проявления моей фальши ради достижения истинной и непросчитанной целостности. Избавлю тебя от повторения всего списка. Я просто дошел в рассказах до детства (что так любят психоаналитики) и выложил все. Отчасти мне было любопытно, что он с этим сделает. Например, я рассказал, как уходил с по-настоящему чудесного бала, наслаждаясь запахом травы и далеких разбрызгивателей, или об ощущении ударов кулаком по ладони и криков «Эй, бэттербэттер», и низком распухшем красном солнце в начале игры против дуговых ламп, которые с лязгом включались в мерцающих сумерках последних иннингов, и о паре и чистом горелом запахе при глажке Легионской формы, или чувстве скольжения во время подката к базе и картине, как поднятая пыль оседает вокруг, или как родители в шортах и резиновых шлепках ставили у корта раскладные кресла и стирофомовые холодильники, как маленькие дети цеплялись пальцами за проволочную сетку вокруг поля или бегали за фолами. О запахе крема после бритья и пота тренера, небольшом венике, с которым он наклонялся и обмахивал плитки баз. В основном о чувстве, когда наступаешь на плитку и знаешь, что все возможно, чувстве, как будто высоко в моей груди сияет солнце. И о том, как только примерно к четырнадцати все это исчезло, но зато появилась тревога из-за оценок, и получится ли опять попасть в городскую сборную, или, например, я даже так тревожился, что все запорю, что мне даже перестало нравиться гладить форму перед играми, потому что это давало время на размышления, и я стоял настолько накрученный, что в тот вечер должен отлично сыграть, что даже больше не замечал тихих хихикающих вздохов утюга или особого запаха пара, когда нажимаешь кнопочку для подачи пара. Как я вот таким образом испортил все лучшие моменты. Как иногда мне казалось, что я сплю, и все это нереально, и однажды ни с того ни с сего я вдруг проснусь на середине шага. Частично из-за этого я, например, вступил в харизматическую церковь в Нейпервилле — чтобы духовно пробудиться, а не жить в тумане фальши. «Истина освободит вас» — Библия. Беверли-Элизабет Слейн любила это звать фазой чокнутого фанатика. И кажется, харизматическая церковь действительно помогла многим прихожанам и верующим, которых я встречал. Они были скромны, преданны и щедры, без устали отдавались служению церкви, даже не думая о награде, и жертвовали время и ресурсы на церковную кампанию по постройке нового алтаря с гигантским крестом из толстого стекла, поперечная балка которого светилась и была наполнена газированной водой, в которой плавали разные виды красивейших рыб. (Рыба — известный символ Христа среди харизматиков. Более того, многие из нас, самые преданные и активные, даже клеили на бамперы машин стикеры без слов и без всего, только с простыми линиями, очерчивающими контур рыбы — это отсутствие хвастовства показалось мне искренним и солидным). Но если честно, я очень быстро перестал быть тем, кто пришел, чтобы пробудиться и перестать быть фальшивкой, и стал тем, кто так жаждал впечатлить паству своей преданностью и активностью, что даже добровольно взял на себя сбор средств и ни разу не пропустил ни одного собрания, и участвовал в двух разных комитетах по координации сбора средств на новый аквариумный алтарь и решал, какие именно оборудование и рыбы нужны для поперечной балки. Плюс часто был тем, кто сидит в переднем ряду и чей голос в ответах был самым громким и кто наиболее вдохновенно размахивал обеими руками, чтобы показать, что в меня вошел Дух, и говорил на непонятных языках — в основном состоящих из «д» и «г» — не считая только того, что конечно же нет, не вошел, потому что на самом деле я только притворялся, что говорю на непонятных языках, потому что все другие прихожане вокруг говорили на непонятных языках и в них входил Дух, так что в припадке восторга я мог даже провести себя и заставить думать, что внутри меня правда пребывал Дух и что я говорил на непонятных языках, тогда как в реальности я просто выкрикивал снова и снова «Дагга мага ургл дургл». (Другими словами, так жаждал увидеть себя истинно перерожденным, что даже убедил себя, будто этот лепет был настоящим языком, каким-то образом не таким ошибочным, как английский, в выражении чувства Святого Духа, проносившегося сквозь меня джаггернаутом). Это длилось около четырех месяцев. Не говоря уже, как я падал на спину, когда пастор Стив проходил вдоль ряда и толкал прихожан, и в том числе меня, ладонью в лоб, но падал специально, а не будучи пораженным Духом, как люди вокруг (один из которых по правде потерял сознание и его приводили в чувства солями). Только когда однажды вечером после вечерни в среду я вышел на парковку, я внезапно пережил вспышку самосознания или ясности или как это назвать, внезапно перестал обманывать себя и понял, что все эти месяцы в церкви я тоже был фальшивкой, и был единственным, кто говорит и делает все лишь потому, что так же делают настоящие прихожане, и мне хотелось, чтобы все поверили в мою искренность. Меня это просто ошеломило, так живо я увидел, как обманывал себя. Открывшаяся правда была в том, что в церкви я стал еще большей фальшивкой, когда притворялся заново переродившимся естественным человеком, чем когда дьякон и миссис Халберштадт на своей миссионерской миссии впервые вдруг позвонили мне в дверь и уговорили попробовать. Потому что, по крайней мере, до церкви я себя не дурил — я знал, что был фальшивкой как минимум с девятнадцати лет, но хотя бы мог признать и встретиться с фальшью лицом к лицу, не обманывая себя, что был чем-то, чем я не был.