Зато поздней осенью на стадионе неуютно, по целым дням они почти ничего не делают и сидят либо под трибунами, либо в конторе, так, разок для порядка пройдется по территории — и обратно в тепло. Да и собирать-то особенно нечего, ветер и дождь за людей сделают свое дело, уберут почище, чем корова языком своего теленка вылижет. И выходит, как в армии, солдат спит, а служба идет, зарплату-то сполна получают они, а в конце сезона, при расчете, начальник еще и премию подкидывает. Тимофея Федоровича в конторе никогда не обижали и всякий раз приглашали весной снова приходить на стадион.
И он приходил и еще отработал несколько удачных сезонов по благоустройству, а зимой отсыпался, подлечивал свои болячки, готовился к лету. Если же его здорово прихватывало, то он отлеживался, болезнь постепенно отпускала, и он снова поднимался на ноги. В такие моменты ему все было немило и хотелось лишь одного — поскорее умереть. Но в небесной канцелярии что-то не больно торопились присылать за ним, предоставляя ему отсрочку за отсрочкой. И он бы с удовольствием пожил еще с десяток годков, но только без болезней, чтобы обходиться самому, без посторонней помощи, а то ведь так может получиться, что и воды будет некому подать. А это уже не жизнь, сплошное мучение. Боялся Тимофей Федорович не боли, он человек терпеливый, да и привык к страданиям уже, и даже не одиночества как такового, всю жизнь он прожил один, и одинокая старость его не страшила, опасался он, как ни странно, другого — попасть в дом престарелых. Об этом учреждении он был много наслышан, и умереть ему хотелось дома, в собственной постели, и чтобы похоронили его как положено, по христианскому обряду. И поэтому, когда в конце зимы его прихватило в очередной раз и он вдруг понял, что больше уже не встанет на ноги, от больницы отказался, и как врач «неотложки» ни убеждал его, что приступ может повториться в любую минуту и они не успеют приехать, чтобы сделать ему укол и снять боль, Тимофей Федорович настоял на своем и остался дома.
Много раз он собирался умирать и не умер, а здесь вдруг почувствовал: все, это конец, и никакие врачи, никакие уколы ему уже не помогут, жить ему осталось всего ничего, самое большее день-другой, а может, и того меньше, не дотянет он до утра. Тимофей Федорович не боялся смерти, когда она маячила где-то в отдалении или когда не осознавал ее, как в детстве, а вот теперь ему вдруг стало жаль расставаться с жизнью, пусть и не ахти какой счастливой, а все-таки жизнью. И что-то вроде возмущения шевельнулось в нем, но это уже было запоздалое возмущение, да и не знал он, против кого направлять это возмущение.
Всю жизнь Тимофей Федорович прожил тихо-мирно, не роптал ни на бога, ни на сильных мира сего, боясь даже плохо подумать о них, и умер так же тихо, как и жил, ну, а всплеск возмущения перед смертью — это как бы напоминание природы, ее легкий укор, что по земле ходило не животное, а существо, наделенное разумом.
1975
В ОДНОМ УЧРЕЖДЕНИИ
Название у проектной организации мудреное и длинное, и как я ни стараюсь, выговорить правильно не могу, хотя уже больше года вершу здесь правосудие. Я работаю юристом в Гипр… Нет, спотыкаюсь, да и как же не сломать язык, если название учреждения состоит из семи слов; государственный институт по проектированию предприятий такой-то и такой-то промышленности, такого-то министерства, а сокращенно Гипр. Но в деловых бумагах писать сокращенно нельзя, а обязательно нужно выводить полное наименование со всеми регалиями. Вот я и мучаюсь всякий раз, опасаясь, как бы чего не пропустить. Особенно если бумага идет на казенном бланке и за подписью директора. Однажды, по рассеянности, я написал название учреждения с маленькой буквы, так директор обиделся и воспринял это чуть ли не как личное оскорбление, вызвал меня к себе в кабинет и на полном серьезе выговорил, что я непочтительно отношусь к фирме, в которой служу, и впредь он подобного наплевизма не потерпит.
С тех пор, предав забвению орфографию и синтаксис, я катаю название нашего доблестного предприятия с заглавной буквы. И к вящей радости руководителя организации, нарушенная справедливость восторжествовала. Лишь признанный критикан и вечно всем недовольный вахтер Михеич, глядя на мое усердие, ворчал себе под нос:
— Вы бы им еще и вензель нарисовали, как в старинных книгах… — И, помолчав немного, добавил: — А будь моя воля, я бы эту шаражкину контору окрестил «Спичкой»…