Письмо, по-видимому, он писал ночью, ибо уже утром восьмого, придя домой, она вынула из почтового ящика увесистый конверт. Он даже не доверил письмо почте и не поленился чуть свет встать, а может, он в эту ночь и совсем не ложился спать и доставил его прямо на дом. Обратного адреса на конверте не было, но она почему-то сразу догадалась, что письмо именно от него и ни от кого другого, и, не раздеваясь, залпом прочитала его.
Двойственное ощущение вызвало в ней письмо. Оно поразило ее своей одухотворенностью. Больше таких писем ей уже никто и никогда не писал. И немудрено. Ей впервые открыто признались в любви. Это она поняла, но остальное все было для нее непривычным и никак не укладывалось в голове. Она знала, что после признания в любви обычно ищут встреч, добиваются всеми возможными и невозможными средствами ответного чувства, а он, а он… сделав такой отчаянный шаг, рвал с ней окончательно, раз и навсегда, даже не попытавшись объясниться и узнать, а как же она относится к нему. Он решил за нее и за себя, и это ее удивило больше всего. Там, где у всех нормальных людей только что-то начинается, у него оборвалось самым неожиданным образом. И хотя он привел доводы в свое оправдание, но они ей показались очень туманными и неубедительными, словно что-то он не договаривал и сказать в письме не решился. И только после прочтения повести все встало на свои места. Сразу обрели смысл и его слова из письма: «Мне нет места в третьем решающем году пятилетки, не будет его ни в определяющем, ни в завершающем, и поэтому я как-то неуютно чувствую себя среди людей, и то, что я только одним буду отличаться от твоего избранника, а именно, он может стать «сволочью», а я никогда». Слово «сволочь» у него было заключено в кавычки, и внизу сделана сноска, что под этим понимается. У него был поразительный дар предвидения, и он до мелочей точно составил портрет ее мужа. Тот действительно в двадцать три года вступил в партию, в двадцать пять сотворил подлость по отношению к сослуживцу, написав на него самый настоящий донос, и за границу послали его, а не товарища. А остальное уже все дело техники: машина, квартира, деньги… А он ей ничего подобного дать не мог. Его в то время как раз выгнали с работы, и он с двумя дипломами еле-еле сводил концы с концами, перебиваясь случайными заработками, а когда, наконец, ему повезло и он нашел место на сто рэ, то это ему показалось чуть ли не верхом блаженства. По крайней мере, у него появился твердый кусок черного хлеба и он мог спокойно писать рассказы про чудных старух, которые ни один журнал не печатал. Если еще к этому добавить, что он был страшно одинок, от него отшатнулись даже самые близкие друзья, то можно понять, как воспринял он чувство к ней.