После причастия мать домой сразу не поехала, а обошла магазины и, довольная причастием и покупкой нужных хозяйственных товаров, домой вернулась в хорошем настроении, и за обедом возбужденно рассказала о своей удачной поездке, не забыв мельчайшие подробности и про обедню, и про причастие, и про покупки. Буквально через день после посещения церкви был тревожный сигнал, но я и его пропустил и легкомысленно посмеялся над матерью. Она утром пошла в магазин, так обычно начинался ее день, я с точностью до минуты знал, сколько времени занимает у нее дорога от дома до магазина, а тут, не успела она еще выйти из подъезда, как я услышал ее голос. Мать звала меня на помощь. Я выбежал на улицу. Мать стояла возле парадной двери и держалась одной рукой за стену, боясь пошевелиться. И когда я подошел к ней, она оперлась о мою руку, и мы вместе с ней поднялись в квартиру. Оказывается, у нее «вдруг» отказала одна нога, и она не могла на нее ступить.
Я перепугался не на шутку и хотел даже вызвать врача, но мать отговорила меня и так искренне убеждала, что у нее и раньше уже «вступало в ногу» и тут же проходило, и я поверил ей. И действительно, к обеду ногу отпустило, а вечером она уже снова собралась к подъезду. И как я ни уговаривал ее, чтобы она взяла с собой палку, мать и слушать меня не хотела, а на другой день я уже стал забывать о ее ноге. Меня успокаивало одно: мать не болела и в последнее время вроде не жаловалась конкретно ни на сердце, ни на что иное, а ее сетование на слабость я воспринял как возрастное явление.
И эта веселость! Она-то и сбила меня с толку. За день до смерти, в субботу, мать вдруг почему-то вздумала помыться, хотя обычно устраивала банный день в воскресенье. Я напомнил ей об этом, но она так упрямо настаивала на своем, что я сдался. С первого взгляда может показаться странным, какое отношение я имею к этому делу, ну захотела мать помыться в субботу, пошла в ванную и помылась, и я тут ни при чем. Но это только так кажется. В действительности же я к этому имею самое непосредственное отношение. За три месяца проживания в новой квартире мать так и не привыкла к ванной. Она никак не могла научиться самостоятельно пользоваться душем и при купании обязательно заливала всю ванную и очень переживала за свою неуклюжесть, а с моей помощью у нее все выходило очень аккуратно. Она намыливала голову, а я держал над ее головой душ, на этом моя миссия и заканчивалась.
В последнюю субботу мать осталась особенно довольна баней, во-первых, хорошо помылась и во-вторых, почти совсем не налила на пол. Удивило меня только одно: после мытья она обычно не выходила никогда на улицу, а здесь я ее еле удержал дома, она так и рвалась к подъезду, и никакие разумные доводы, что после ванны нельзя стоять на улице, казалось, не возымели своего действия. Вечером она все же вышла на улицу и отвела душу в разговорах с соседками. Но об этом я уже узнал после ее смерти от посторонних людей.
Меня самого в тот вечер и в день ее смерти дома не было. В субботу, часам к шести, когда мать в который уже раз после бани принималась за чай, ко мне приехала моя девушка, и мы с ней уехали к ней. В этот вечер, провожая нас, мать как-то по-особому просила меня вернуться домой, а я опять не внял ее просьбе и заночевал у своей девушки, благо она живет одна в двухкомнатной квартире, но не в Москве, а за городом. Конечно, я мог еще вернуться домой в воскресенье днем и застал бы мать в живых, но у меня не было никакого дурного предчувствия, что дома творится что-то неладное, и тем более с матерью. Я был в полной уверенности, что она жива и здорова.
Утром, в воскресенье, когда я уже собирался домой, у меня вдруг заболел желудок, да так, что я почти весь день пролежал в лежку. Наталья не пустила: куда, мол, ты, хиляк, с места снимешься, отлежись, а завтра утром я поеду на работу, а ты домой. И я, грешный человек, поддался на уговоры и остался у нее.
Мать больше всего боялась умереть в пустой квартире и поэтому так рвалась на люди. Она и умерла-таки на улице, в ста сорока шагах от подъезда, по дороге в магазин.
По отдельным деталям и рассказам соседей я почти полностью восстановил последние часы жизни матери. Утром, в воскресенье, она проснулась очень рано, как и обычно, часов в шесть. Об этом можно судить по маленькой детали: когда в понедельник я пришел домой, то у меня в комнате на столе лежал «Футбол», а достать эту газету в нашем киоске можно только в одном случае: если пойти за газетой очень рано, потому как на огромный микрорайон поступает всего несколько экземпляров, и к семи часам «Футбола» уже не бывает.
Значит, рано утром мать еще не думала о смерти, а все ее помыслы были чисто житейского характера, и в частности, она думала и обо мне. Затем ее видели соседи часов в девять утра, она ходила в магазин за молоком. Несколько минут мать разговаривала с дворничихой тетей Настей, разговор носил сугубо хозяйственный характер, о мясе. Я очень пристрастно допросил тетю Настю, и она поклялась, что никаких перемен в матери не усмотрела в то утро, разве что отметила все ту же веселость в глазах. После девяти получился небольшой провал, и мать никто не видел в этот промежуток. Просто она не выходила на улицу, а копалась дома, готовила обед, мать все еще надеялась, что я вернусь домой к обеду, и не один, а вместе с Натальей. С двенадцати до двух мать все время была на людях, стояла у подъезда с нашими женщинами. Где-то в этот промежуток тетя Тася ходила в булочную, и мать попросила, чтобы она купила хлеба и нам. Получив от соседки хлеб, мать поднялась домой, перекусила немного и должна была пойти к тете Тасе смотреть телевизор, ибо в это время передавали ее любимые сказки Пушкина. Но не пошла, а вспомнила вдруг, что к трем часам обещал прийти в гости мой брат, и она захотела угостить его пивом, вот почему и засобиралась снова в магазин. Заодно решила позвонить из автомата дочери и внучке, и выходит, до самой смерти ее мысли были о нас…