Однако я ничего так и не сказал. Философия выжить взяла во мне верх, и за день до разбора моего «дела» я подал заявление об уходе из адвокатуры по собственному желанию. Оказывается, я прокоптился заразой страха, как рыба, и все мои прежние «шалости» — вроде «дурацкого приговора», «в такую партию не пойду» — ничего не значат. Стоило им прижать меня, как серьезного испытания я не выдержал и отработал обратный ход. И нечего мне искать виновных на стороне. Конечно, поведи она при встрече со мной по-иному, скажи хотя бы одно словечко участия — и я, наверное, не подал бы позорного заявления, а сломя голову кинулся в драчку.
Мы с ней не виделись целую вечность, а тут столкнулись лицом к лицу. Я словно чувствовал, что она придет на работу в мой последний день. Ведь она точно знала, что я не усижу дома, а обязательно загляну вечером в консультацию попрощаться со своим старым столом, за которым просидел почти десять лет, и что меня потянет еще раз окунуться в привычную атмосферу, послушать гомон клиентов, увидеть алчные лица адвокатов. В глубине души я желал этой встречи и, может быть, даже ради нее и пришел в консультацию, но она не посмотрела в мою сторону, продолжая весело обсуждать с адвокатами какую-то сногсшибательную судейскую новость. До моего угла доносился ее смех, и я едва не сорвался с места и не крикнул: «Замолчи! Ты не должна так смеяться, тебе же со мной было хорошо и ты так же смеялась у меня на руках… Неужели ты все уже забыла и как крыса бежишь с тонущего корабля, бросая мужчину в трудную минуту…»
Но она действительно смеялась заразительно и ни капельки не переживала за меня. А я-то навообразил черт-те что и тайно возлагал на нее определенные надежды, зная, что она вхожа к нашему руководству без стука. Ее отец приятель председателя адвокатской корпорации, и они даже дружат домами. Я как-то на объединенном семейном ужине читал свои литературные опыты, и ее отец очень лестно отозвался об одном из моих рассказов. Просто, наверное, он уже тогда примеривался ко мне, как к будущему зятю. Но мы с его дочерью крупно поссорились и последний год играли в молчанку, стараясь не попадаться друг другу на глаза. И вот своим приходом в консультацию перед самым разбором моего дела и смехом она недвусмысленно намекала мне, что со мной все кончено и никаких шансов на спасение у меня нет, и выходит, она правильно поставила на мне жирный крест. Это-то и поразило меня больше всего. «Ну ладно, — думал я, — не хочешь помочь, не надо, как-нибудь сам выкручусь, Но зачем же издеваться над человеком в открытую и наносить удар, когда ему и так тяжко. Дождалась хоть бы, пока меня выгонят официально, а уж затем и глумилась, сколько душеньке угодно».
И тогда я взорвался! Ах так, думаешь, меня раздавили, приклеили ярлык: идеологическая незрелость и посчитали, что дело сделано? Плохо же, однако, ты меня знаешь и слишком рано списала со счетов. Я еще вывернусь… И вывернулся! Вот ведь какой подлый человек! Якобы назло ей сделал, взял и написал заявление об уходе с работы по собственному желанию. Адвокатское начальство перекрестилось обеими руками и отпустило меня с богом на все четыре стороны. У них ведь тоже рыльце в пушку, и им не особенно хочется раздувать историю со мной. Наверху шума не любят, и потом, цель достигнута, они освободились от меня, а как, это уже дело техники, и не так важно. Они даже проявили своего рода благородство, отпустив меня из адвокатуры по собственному желанию. И выходит, кругом виноват я один.
И теперь я только то и делаю, что хожу по городу и плююсь на самого себя и все никак не могу отплеваться. Я обосновался в одной маленькой проектной организации, где никто и не подозревает, что под личиной юриста скрывается идеологически незрелый тип. Я выжил, а радости бытия совершенно не ощущаю. Хожу, что-то делаю, визирую, не читая приказы, даю людям советы по юридической части, хотя сам нуждаюсь в их поддержке ничуть не меньше, а может быть, и больше. Со мной случилось самое страшное, что только может произойти с человеком: я потерял уважение к самому себе. Мне бы кому-нибудь открыться, рассказать все как на духу, что со мной приключилось, и сразу стало бы легче. Но разве я могу кому-нибудь признаться в собственной трусости? Да и не поймет никто, коль скоро от меня отшатнулись даже бывшие «друзья». Но и носить в себе невысказанное невыносимо, ибо я чувствую, как это дерьмо перегорает во мне, просачивается в кровь, отравляя все мое существо.