Это случилось на концерте Клиберна, в консерватории, и потом, когда я ее провожал домой, она еще раз нечаянно дотронулась до меня. Вот уж никогда не думал, что простое прикосновение женской руки может доставить неизъяснимое удовольствие. Я смаковал его, как гурман, и целый месяц все смотрел на руку и на работе и дома. Больше она меня не баловала, хотя и до Клиберна я не раз доставал ей билеты и в Большой театр, и на Таганку, и на цыган. Но она говорила «спасибо», и все. Просто, наверное, в тот вечер ее разбередила музыка Чайковского. Ее состояние тогда передалось и мне. Я слушал Чайковского, а мне казалось, что это не музыка, а она входит в меня и рассасывается по клеточкам моего тела. Так близко, пожалуй, я ее никогда не ощущал.
После концерта мы бродили по сонному городу, и она не отнимала своей руки, не говорила свою обычную фразу: «Не надо». И я едва не поцеловал ее, но побоялся спугнуть. И за трусость поплатился тут же. Пошел дождь, частый, как из ведра, и она отрезвела. Мы заскочили в подъезд одного из домов, и когда я попытался взять ее за руки и привлечь к себе, она уже была не со мной, а где-то далеко-далеко. А в такси, которое я поймал, выскочив под дождь, она забилась в угол и так до самого дома не сказала ни слова. Мы даже не попрощались.
И все же тот вечер запал мне в душу. Запомнился он мне, наверное, и по-другому. Это была наша последняя встреча, если не считать той, неудачной, новогодней, и смутное беспокойство, которое и до этого не отпускало меня, вдруг приобрело реальную форму. Почему она не подпускает меня к себе? В ту ночь, шагая под дождем по пустынным улицам, я особенно остро ощущал этот вопрос. Почему? И это «почему» не давало мне покоя все время, будоражило ум, чувства. Ответ, который напрашивался сам собой, я, как всякий влюбленный, не принимал, я просто не мог его принять. И как я ни гнал неприятные мысли, они снова и снова одолевали меня.
Тогда я дал себе слово, что ни за что не позвоню ей первым, хотя и не раз ловил себя на желании набрать ее номер, услышать ее голос, и даже набирал, но едва раздавался первый гудок, как я опускал трубку на рычаг. Я больше всего боялся, что не выдержу и заговорю с ней, или того хуже — словно побитый пес приползу к ее дому и терпеливо буду ждать, пока она выйдет. Но слава богу! Этого не случилось, и в нужную минуту меня выручила злость, которая поднималась изнутри, и тогда мне уже хотелось взорвать ее дом и даже убежать из города, в котором она живет. Постепенно зло улеглось, и на поверхность снова выплыло злосчастное почему. Почему у меня так сосет под ложечкой при одной мысли о ней? Почему? Но, наверное, было бы неинтересно все разложить по полочкам. В незнании есть своя прелесть.
А теперь я знаю, но толку от этого знания никакого. Я так стремился быть непохожим на других, так боялся окунуться в грязь и вываляться во лжи, что не заметил, как преуспел в своем стремлении и очутился в безвоздушном пространстве, болтаюсь за час до Нового года в гордом одиночестве на пустынных улицах огромного города. И податься вроде некуда, да и не к кому, и не за чем. Черный, наверное, сейчас уже проводил старый год и суетливо готовится к встрече с новым даже не подозревая, как мне неуютно. А может быть, он устыдился своего счастья и, опомнившись, в последнюю минуту взял такси и прикатил за мной, а меня все еще нет дома, и он, успокоившись, снова вернулся к себе. Я машинально прибавил шаг, но затем снова перешел на иноходь.
Можно, конечно, плюнуть на все и завалиться в генеральскую квартиру, приятель все еще питает ко мне слабость и страшно обрадуется моему появлению. Но поступить так — значит сдать свои позиции, а принципы, как известно, не примиряются, они борются и побеждают. А ведь в свое время у меня не было ближе человека, чем он и его супруга, но после последнего крупного разговора я больше не звонил ему, не беспокоил меня и он.
Недавно я встретил нашего общего знакомого, который часто бывает в новом доме у моего приятеля. С его слов, он раздобрел и больше походит на современного Ионыча, чем на врача, пристрастился к коньячку и поддает больше положенного. Из разговора я понял, что это не случайно. Вот уже третий год генеральская чета ждет ребенка, но, видно, так и не дождется, дал понять мне знакомый.
Но время сделало свое недоброе дело, и у меня даже нет против него никакой злости. В конце концов какое я имею право судить его? Каждый поступает так, как велит ему его совесть, но у меня еще долго будет звучать в ушах его реплика, которую он бросил перед самым моим уходом. Я заблудился в его огромной квартире и ткнулся не в ту дверь: