«Этим колокольчиком можно и голову разбить», — подумал, садясь на кровать.
«Добротная. Не ты к ней, а она к тебе прижимается, хочет тебя взять в свои объятия. И делает это не так нахально, как нынешние «клюбзесли»[1], знает меру, и не такая некрасивая, как они… Люблю старую мебель, особенно «бидермайер», да еще венский.
И одежды тогда были куда красивее нынешних, особенно мужские. Наши нынешние одежды ни удобны, ни хороши. Просто мешки. С другой стороны женщины имеют сейчас преимущество, они одеваются красивее, это и Ксаверий должен признать…»
Веки надвигались на глаза, а мысли не хотели спать.
«Как странно! Этот двор тянет меня к себе, как старый знакомый. С чего бы?»
И вспомнил, что его предки по отцу и по матери тоже были когда-то большими панами. Обеднели во времена Наполеона. Отец избавился от всех традиций шляхты, стал демократом, а он пошел по стопам отца. Тяжелым трудом заработал себе имя и немного денег. А теперь захотелось ему хотя бы летом жить в этом дворе. Почему? Неужели отзывается в нем аграрий?.. Возможно. Вспоминает школьные времена. Как, бывало, придет весна и побегут с холмов первые ручейки из растаявшего снега, так что-то его от книги словно клещами тянет в поле и говорит: «Иди! Будем пахать, сеять и слушать, как жаворонок поет». Что-то подобное говорили ему и эти стены. «Возвращайся к нам, приведи сюда своих детей, верни нам жизнь, как прежде». Но ведь это же смешно! Он как раз порвал с той давней жизнью, давним миром, хочет нового, большего и куда лучшего… Сантименты! Смешные сантименты. В общем, здесь много смешного. Например, Ксаверий. То, как он одет. Неужели здесь нужен фрак? Как ходит, как говорит, как бородой трясет, как вертепная кукла. Куклу сделали из живого человека, и эта кукла плачет, что ей опять вернуть человеческий облик. С какой жалостью произнес он слово «ликвидируют»! А все-таки здесь хорошо. Вот бы поскорее сторговаться с управляющим. Такой большой парк. Может быть, дождется минуты, когда по этим тенистым аллеям будут бегать его румяные внуки. Веселым щебетом спугнут последние тени прошлого, и будет здесь солнечно, весело, ясно…
Вгляделся в пламень свечи, в глазах заплясали семицветные круги, которые расширялись, расширялись и незаметно переносили его в зачарованную страну сна. Кровать прижалась к нему еще ближе, сердитый пан на портрете поднес палец к надутым губам и, обращаясь к своему нарисованному содружеству, шепнул: «Тсс!»; луна спряталась за облако… уснул. Только из вазы на столе в столовой путешествовал по тихим покоям аромат свежесорванных цветов.
— Этот колокольчик не такая невинная штука, как может показаться на первый взгляд. Хо-хо!.. Было так. Старый пан, дед нынешнего помещика, лежал с подагрой. У меня ее не бывало, не знаю, что это за болезнь, но говорят, что это очень больно. Пан не привык терпеть, — кричал, сердился, даже врача пытался избивать. А обслуживал его казачок Петрусь. (Это еще при панщине было, хоть бы она никогда не вернулась назад!) Маленький, синеглазый с желтыми кудряшками, те волокна от кукурузы, видали? Такой он был вечно перепуганный, вечно ему отчего-то руки тряслись. Раз, среди ночи, сорвали пана боли. И теплые подушки давай, и банки клади, и горчицу грей. Петрусь с ног сбился. «Капель мне, капель быстрее, слышишь! ты!» — Петрусь открыл аптечку (так тогда вот этот шкафчик звали), нашел бутылку, взял ложку, считает: «Один, два, три, три…» «Дьявол, как ты считаешь? Ты меня отравить хочешь, стой!» Петрусь хотел бутылку от ложки отнять, рука задрожала — тарах! Капли разлились по паркету. Пан сорвался, схватил колокольчик и пустил его прямо между двух тех перепуганных глаз. Колокольчик оказался сильнее холопского черепа. Разбился не колокольчик, а череп. И перестал Петрусь бояться пана, перестали у него трястись руки, уже его теперь никто по десять раз за ночь не будит, уже он свободен… Вот здесь, вот, если пан соизволят увидеть, видно, что откололась стена… — старик отодвинул диван и показал облупившуюся стену. — Как заклеят новой тапетой[2], так она, глядишь, и сразу вздуется, как на руке пузырь… Такой вот этот колокольчик, а если смотреть на него, так ничего, хорошая штука, даже забавная… Но перейдем в большой зал.
Вошли. Зал длинный, лоснящийся паркет, белый потолок, стены красным шелком обиты. Вдоль одной стены шесть окон, все с видом на город, вдоль другой — диванчики и кресла, а над ними портреты. Видно, не один художник рисовал и не в одно и то же время, но все покрытые лаком с фабрики времени, с той самой, что делает патину на медных крышах церквей, на бронзовых статуях полководцев и украшениях ампира.
1
Клубные кресла (польск., сокр.) — мягкие, просторные, с низкой наклонной спинкой и большими подлокотниками, зачастую обитые кожей кресла. —