Выбрать главу

— А я говорю, что сейчас он подслушивает, — утверждал я. — Хотите, докажу…

— Ну, докажи.

Я быстро на цыпочках подошел к двери и изо всех, сил толчком раскрыл ее так, что сбил с ног вахмистра: он упал навзничь, по его лицу струилась кровь.

— Ах, ты жид! — заорал он. — Ты хотел убить меня!

— Виноват, господин вахмистр, — сказан я. — Я не мог видеть, кто стоит за дверями… Мне надо было скорей побежать на воздух… Желудок у меня расстроился…

Кантонисты выскочили в сени.

— Погоди, я с тобой разделаюсь!.. — сказал вахмистр, уходя. Ему было больно и неловко.

Несмотря на то, что он грозил только мне, все были уверены, что достанется и другим. Конечно вахмистр слышал, как мы сговорились подстроить ему каверзу, в которой я был только исполнителем.

— Теперь нам не житье на свете, — говорили кантонисты.

— Замучает нас…

— Сживет со свету…

— Его самого надо сжить со свету, — мрачно сказал Иванченко.

— Ну да, сживешь его, — сказал Безродный, — как бы не так.

— Чорта с два. Он тебя скорей сживет… Плетью обуха не перешибешь.

— Ну, да это еще бабушка надвое сказала, — не соглашался Иванченко. — Мы тоже, брат, люди, не камни… Вот скоро будет инспекторский смотр. А Никитин спрашивает с «них» за нашего брата.

— Ну так что ж. Ты пожалуешься на вахмистра, а когда Никитин уедет, он тебя за это уж наверное со свету сживет…

— С ним надобно враз покончить… — сказал Цыган. — Нечего с ним долго валандаться. — В его глазах блеснул недобрый огонек.

Кантонисты переглянулись…

На следующий день, вечером, я шел домой на квартиру. Было темно, как бывает в безлунную ночь ранней весной, когда только что сошел снег. Кругом было тихо.

Издали доносилось кваканье лягушек…

Вдруг я услыхал знакомые голоса. Я стал прислушиваться и узнал голоса своих товарищей. Голоса Иванченко и Цыгана выделялись. Они о чем-то запальчиво спорили.

«Что за оказия?», подумал я.

Вдруг послышался голос вахмистра…

— Простите, братцы, — умолял он, — никогда больше не буду!.. Виноват перед вами, братцы!.. Согрешил… Каюсь… Простите!.. Клянусь, больше не буду!..

— Он нас выдаст, ежели мы отпустим его, — говорил Цыган. — Тащи, ребята!.. Нечего валандаться с ним!..

— Тащи, тащи, ребята! — говорил и Иванченко.

— Братушки мои!.. — пуще прежнего завопил вахмистр рыдающим голосом. — Клянусь… не буду!.. Я и вахмистром не буду больше… Поклянусь вам чем хотите… Отпустите душу на покаяние!.. Ох, братушки мои, каюсь… Ох, родимые мои, каюсь, уйду от греха, не буду больше вахмистром… Верьте моей совести… Не губите душу напрасно!.. Будете каяться потом… Истинно говорю вам… Миленькие, братцы мои, пустите душу на покаяние!..

Мне стало жаль его. Хотелось подойти и посоветовать отпустить его. Но в то же время и не хотелось обнаруживать свое присутствие. Я мог им помешать своим внезапным появлением: раз они мне об этом сказали, значит, я лишний здесь. В темноте меня никто не видел, и я мог оставаться только наблюдателем.

Между тем покаяние и вопли вахмистра подействовали и на кантонистов. Некоторые из них стали высказываться в его пользу.

— Ну его к шуту… — сказал Безродный. — Отпустим его, ребята… Раз человек кается…

— Ну да, — сказал Федюкин.

— Бросьте его…

— Да, ты его отпусти, а он тебя потом сквозь строй погонит!.. — не унимался Цыган. — Знаем мы ихнего брата… Поздно теперь прощать-то, надо было раньше думать об этом… тащи его, ребята!

— Да, боязно, как бы не выдал, — сказал Иванченко. Он колебался.

— Конечно выдает, — сказал Цыган.

— Тащи его, ребята! — скомандовал он.

Черная куча завозилась и двинулась в мою сторону. Я спрятался подальше. Вахмистр завизжал, как раненая собака… Его истерические рыдания действовали на нервы сильнее, чем его покаяния.

— Отпустим его… — стал опять просить Безродный, — простим его.

— Ну его совсем!..

— Степан Федорыч, — запыхавшись сказал Иванченко, и куча остановилась, — мы прощаем вас. А вы поступайте, как совесть ваша скажет…

Вахмистр залепетал что-то нелепое и бессвязное, в чем были мольба, благодарность, обещание и животная радость избавления.

— Братцы!.. я… родные… я… я!.. родные мои… я!.. увидите…

Кантонисты стали расходиться. Я быстро зашагал домой. Это было в субботу вечером. В понедельник, когда пришел в школу, я узнал, что вахмистр заболел и на его место назначен старший унтер Дьяков. О происшествии с вахмистром никто не упоминал. Точно ничего не случилось. Только новый вахмистр подозревал что-то. А может быть, он даже и знал: когда заговаривали о болезни Степана Федорыча, он лукаво улыбался.

Глава XI. Дьяков

Дьяков был моложе Степана Федорыча — лет двадцати восьми, но так же, как и тот, имел на рукаве нашивку, которая указывала, что он дослуживает 12-й год унтером и после может держать экзамен на офицера. Он был прямодушен, добр, прост и по-товарищески близок с кантонистами; был, что называется, душа-человек. Мы его любили. И очень рады были его назначению. Он был высокого роста, выше всех в полку, широкоплечий, грудастый, стройный голубоглазый красавец. На смотру начальство им любовалось. Заглядывалась на него не одна богатая и красивая дивчина нашего села. Он был у нас учителем русского языка.

Вначале он мне казался несколько странным: он как-то ничем не был похож на остальных унтеров, старых солдат, дядек наших, ни отношением к кантонистам, ни разговорами, ни манерами. Он не ругался, не сквернословил, как все остальные, не исключая офицеров. Был похож он на интеллигента, но не на интеллигента-офицера. На уроках русского языка он заводил беседу об исторических событиях, и рассказывал он это не как сказано в учебнике по истории, не так, как рассказывали нам дядьки, начинавшие похвалой белому царю и храбрости генералов. Дьяков рассказывал больше всего о страданиях солдат в тяжелых походах, о жизни крестьян. Теперь, когда он стал вахмистром, отношения его к нам стали еще сердечней. Я, Иванченко и Безродный были ближе к нему, нежели остальные кантонисты. Он приглашал нас к себе на квартиру, и мы вечерами долго сиживали у него. Беседуя с нами, он ругал полкового, эскадронного, начальство вообще, всех дворян, помещиков за то, что они угнетают крепостных. Об’яснял нам, как установилось крепостное право, что оно существовало и в других странах, но теперь там уничтожено, и только в России еще существует такое варварство. Рассказывал нам о восстании декабристов в 1825 году, о том, как они хотели уничтожить это варварство и установить конституционный строй, чтоб царь и помещики не могли по своему дикому усмотрению властвовать над всем народом; как их казнили за это. От него я впервые услышал слово: «конституция».

— Да, братцы, — говорил он, — тяжело живется крестьянам. Но.. — таинственно добавил он, — скоро этому будет конец. Вот увидите… Надо не падать духом… Моего отца и старшего брата засекли по приказу барина за то, что они отказались выйти на барщину и других подговорили не выходить. Я был тогда еще мал. Но я уж тогда возненавидел этих тиранов. Однажды, когда мать плакала по отцу и брату, я сказал ей, что я отомщу, когда вырасту… Когда буду офицером, мне будет легче это сделать…

Мы слушали его с неиз’яснимым интересом и жутью. Испытывали чувство благоговения к нему, такому храброму герою. Я смотрел ему в горящие гневом глаза и думал: «Ведь он рискует жизнью, его тоже могут казнить, как декабристов»… И мне было страшно за него.

— Знакомьтесь, — указал он на офицера.

— Это мой товарищ, Алексей Иваныч. — Корнет, молодой человек с маленькими темнорусыми усиками и бакенами, как у Пушкина, дружески поздоровался с нами за руку и, улыбаясь, сказал приятным картавящим голосом: