— Я, ваше сиятельство, счастлив доставить вам удовольствие такими кантонистами и стараюсь, чтобы все были такими, — сказал полковник.
— И вам, господин ротмистр, честь и слава, что в вашем эскадроне такой кантонист.
— Рад стараться вася-со! — точно топором отрубил эскадронный, покраснев как рак и напружившись. Это было существо неуклюжее, топорное, с обрюзгшим толстым лицом, большими рачьими глазами, без бровей и почти без лба и с пучком точно ежовых колючек на верхней толстой губе вместо усов… После того, как Дьяков отхлестал его, он, как ни в чем не бывало, стал аккуратно являться в эскадрон каждый день…
— Жалую тебя унтер-офицером, — сказал Никитин, положив мне руку на плечо. — Будешь готовиться в офицеры…
— Ва-ся-со!.. — напружился эскадронный, — он — жид.
На лице Никитина появилось такое выражение, точно ему наступили на ногу:
— Что такое?.. — презрительно и смущенно спросил он.
— Он — жид, — повторил эскадронный.
— Что такое жид? Не понимаю… — с тем же выражением недовольства произнес Никитин.
— Он иудейского вероисповедания, ваше сиятельство, — пояснил полковник.
— Ага… — Никитин почувствовал себя неловко. — Ты не принял православия? — опросил он.
— Никак нет, ваш сиятельство.
— Почему?
— Не желаю, ваше сиятельство.
— Ах, не желаешь… м-г… Ну, как хочешь… Но в таком случае ты по закону не можешь быть произведен в унтер-офицеры… да… жаль… очень жаль… Ну, будь ефрейтором… Ты достоин, чтобы отличить тебя… — Он достал из сафьянного кошелька серебряный гривенник и дал мне. — Вот тебе на орехи.
— Жалую тебя унтер-офицером, — сказал Никитин.
После меня вызвали Шимона Боброва. Он в математике был гораздо сильнее меня, знал больше, чем полагалось по курсу. Никитин был им восхищен еще больше, и сейчас же спросил его:
— Ты из каких?
— Из евреев, ваше сиятельство.
Никитин удивился:
— И ты еврей… И не принявший православия?..
— Так точно, ваше сиятельство.
— А… из православных есть у вас хорошие ученики? — обратился Никитин к полковому.
— Точно с такими знаниями нет из православных, ваше сиятельство, — ответил полковой, — знают, но не так…
— Гм… А я был уверен, что он православный. Бобров русская фамилия…
— Осмелюсь доложить вашему сиятельству, — подобострастно говорил полковой, — что, ежели бы он принял православие, далеко пошел бы…
— Само собой разумеется… А может быть ты примешь православие? Подумай хорошенько. Тебе предстоит славная будущность. А так твои способности пропадут…
Шимон молчал, точно в недоумении и рассеянности. Лицо его покраснело, на носу заблестели росинки пота. Видно было, что он переживает внутреннюю борьбу. Наконец он сказал, точно проснувшись:
— Приму православие, ваше сиятельство.
Лицо Никитина просияло, складки на старческом лбу поднялись кверху; он точно не ожидал такого ответа…
— Молодец, — улыбаясь, сказал он. — Спасибо. Поздравляю тебя унтер-офицером.
— Рад стараться, ваше сиятельство.
— Я тебя возьму с собой в Петербург.
Я был ошеломлен. Этого я никак не ожидал от Боброва. Через все жестокие испытания прошел он и вдруг теперь изменил. Я страшно возмущался, но вместе с тем еще надеялся, что он одумается, откажется он своего поспешного обещания.
Был полдень, когда окончился смотр. Я побежал к Боброву. Он собирался в дорогу, укладывался.
— Ты что же это сделал?.. — взволнованно заговорил я. — Все время был с нами, а теперь оставил нас… Ты изменник! Предатель!
— В чем дело? Чего ты ругаешься? Дурак, — сказал он, точно не понимая, о чем я говорю.
Я несколько остыл, подумал, что он решил не креститься.
— Ты же крестишься? — опросил я тоном вопроса и ожидал, что он ответит: «ничего подобного».
— Ну да; ну так что ж? — хладнокровно ответил он.
Меня взяло за живое, я не мог произнести ни слова.
— Очень просто, — продолжал он. — Зачем мне тянуть лямку, когда я могу быть офицером, а там дальше дослужиться до генерала. Рассуди сам. Ведь ты не глупый… Советую и тебе так поступить. Ты тоже можешь дослужиться до генерала.
Я ничего не ответил ему; сердце у меня сжалось, на глазах выступили слезы. Мне казалось, что я похоронил своего старшего брата, который был моей единственной опорой на чужбине… Я молча вышел…
На следующий, день Никитин осматривал школу берейторов, которая находилась при нашем полку. В школе готовились наездники, предназначавшиеся для того, чтобы об’езжать верховых лошадей для царя. В каждой воинской части на случай царского смотра стояли наготове в специальных конюшнях дорогие чистокровные кони разной масти, об’езженные, приученные к верховой езде.
Я с детства любил лошадей, любил ездить верхом. А тут, попав в кавалерию, я привык к лошадям, изучил все их повадки. Любая норовистая лошадь была мне нестрашна. Понятно, что я стал хорошим наездником. И меня зачислили в берейторы. Курс в школе этой был 6-месячный. Мне осталось пробыть еще 1 месяц; после этого меня должны были отправить в Петербург в царский дворец, чтобы об’езжать там лошадей для царя.
Мы стояли на плацу конным строем. Выдался ясный майский день. Никитин на белом рослом тучном мерине в белой уздечке, плавно, медленной рысью, грузно покачиваясь в мягком седле, под’ехал к нам; задавал вопросы: то одному, то другому, точно невзначай поглядывая на посадку ездока. Потом проверил некоторые приемы учения.
Я сидел на молодой гнедой кобылке. Красивая была, шельма; чистокровной арабской породы, со стройными ногами, трепещущими тонкими ноздрями; лукавые кофейно-масляные глаза ее то и дело косились туда и сюда. На бег была быстра и легка, ход у ней был плавный. Один недостаток был у ней; нервозность. Малейший шум, звук возбуждал ее. В строю была нетерпелива, не могла устоять спокойно, дожидаясь команды. Много усилий мне приходилось употреблять, чтобы удержать ее на месте от одной команды до другой. Часто бывало, никак не слажу с ней, и мне за это попадало от эскадронного командира. Не один раз я из-за нее был в карцере. А раз даже схватил 10 розог. В этот раз она словно нарочно нервничала, точно на зло Никитину, точно граф ее раздражал: топорщится и топорщится, чорт бы ее драл. Ни одной минуты не стоит спокойно, точно графский взгляд ее колет. Вижу, Никитин косится на меня недовольно: что, мол, за берейтор, не может заставить коня спокойно стоять в такой важный момент. Я пришел в раздражение: «Стой же ты, подлюга», рассердился я на нее и хватил ее остро отточенными шпорами и мундштуком. Она очень боялась шпор; укол же мундштука в небо привел ее в бешенство: она захрапела, поднялась на дыбы, подпрыгнула на задних ногах, веером распустив подстриженный пушистый хвост, и, сделав полукруг в воздухе, бросилась опрометью вперед, чуть не свалив с ног Никитина и полкового, и понеслась. Мне стало страшно. Я растерялся. «Ну, — думаю, — капут мне!»
Однако вскоре я овладел собой… Туго-натуго натянул поводья, крепче обхватил ее ногами, точно прирос к ней, и наклонился. «Теперь она меня уже не сбросит», думал я. Надо ждать, пока она устанет и сбавит ходу.
А она неслась все быстрее и быстрее. Бешеным галопом промчалась по деревне, и понеслась по степи. Точно на крыльях летела, мягко шурша по траве продолговатыми копытками. Встречный ветер сорвал с меня фуражку, пузырем вздул рубашку, свистел в ушах. Я с трудом переводил дыхание.
Вот издали замаячил лес. Вправо от леса желтел песчаник. «Ежели залетит в лес, — с тревогой думал я, — я пропал!» — И стал направлять ее на песчаник. Она вначале не слушалась. Потом постепенно стала забирать вправо. Я почувствовал себя бодрее. Пустил ей поводья, думая: «Лети, лети, подлюга! посмотрим, кто скорей устанет, я или ты»…