Но я о Лунине.
Серов был яростным гонителем Пунина, он отлучил его от Союза. Повод найти было нетрудно: Николай Николаевич еще в 1946 году сделал доклад, который назывался, если я правильно помню, «Импрессионизм и картина». Одного слова «импрессионизм» было более чем достаточно. Это упадочное течение буржуазного искусства периода перерастания капитализма в последнюю, империалистическую стадию, как было вскоре научно вскрыто, оказалось квазихудожественным эквивалентом философии субъективного идеализма и, даже страшно произнести, солипсизма; недаром залы импрессионистов в Эрмитаже пришлось закрыть — другого способа пресечь тлетворное влияние империалистической живописи просто не существовало, не расстреливать же всех, кто поднимался на третий этаж музея, среди них могли быть и вовсе невинные трудящиеся.
Пунин все еще был профессором в Университете и в Институте имени Репина, это не давало покоя Серову. И не только ему. Николаю Николаевичу досталась полная доза идеологических проработок. Я помню, как он униженно доказывал, что он вовсе не безродный космополит и не низкопоклонник — вот какое слово! — перед Западом. (Вы помните, господа, что у народа у языкотворца были замечательные забулдыги — подмастерья? Это они подарили нам алмазные россыпи партийного словаря.) Известно, что «космополит» было конвенциональное обозначения еврея, но и русские люди, если надо, разбавляли наши серые ряды — в соответствии со священными заповедями пролетарского интернационализма.
— Я начинал свою жизнь искусствоведа с изучения древнерусского искусства, — жалко оправдывался Пунин перед научно — партийными борзыми и жадной до зрелищ факультетской толпой. — И диссертация, над которой я сейчас работаю, посвящена великому русскому художнику Александру Иванову…
Работа об Иванове так и не была завершена. Более или менее законченные части увидели свет в сборнике 1977 года. И начало карьеры Пунина, действительно, было связано с древнерусским искусством. Его первым академическим учителем был Дмитрий Власьевич Айналов, выдающийся знаток византийского искусства и русского средневековья.
В редких неформальных разговорах Николай Николаевич вспоминал свою профессиональную молодость. Школа звала к русской старине, которой он и сам был искренне увлечен, но не менее сильной была тяга к драматическим и судьбоносным художественным событиям, происходившим на глазах, здесь и сейчас. Айналов считал, что предмет научного искусствознания заканчивается на Ренессансе, откуда начинается современное искусство с его беззаконием и произволом. Однажды он пригласил к себе Пунина и сказал ему, что быть одновременно критиком и ученым никак невозможно, пора сделать выбор. Пунин выбрал. Он расстался с Айналовым.
Судьба, однако, описала дугу: Пунин, некогда постоянный критик журнала «Аполлон», позднее идеолог левых, громивший реалистов со страниц газеты «Искусство коммуны», ужасавшей либерального Луначарского, Пунин, который не без презрения бросал нам: «Вы тут шумите — Маяковский, Маяковский… Я с Маяковским в карты играл!»[15] — этот Пунин в последней своей работе прозревал и обнажал скрытые контуры древнерусской живописной традиции у самого гениального и самого странного русского художника нового времени.
15
Органы не могли пустить на самотек возможные идеологические отблески своей деятельности в сознании масс. После очередного ареста по факультету ползли слухи о преступлениях арестованного, взывающих к каре. Особо доверенные коммунисты — члены партбюро, к примеру, — дискретно, вполголоса распространяли версию обвинения. О Пунине рассказывали, что он, как и некоторые другие формалисты, пробравшиеся к руководству сразу после революции, травил лучших русских художников и вынудил их эмигрировать, нанеся тем самым невосполнимый вред советской культуре; за это и посажен. Так родина, пусть с опозданием, мстила за Константина Коровина, Александра Бенуа, страшно предположить — Марка Шагала… кого бы еще записать в подзащитные Жданова и чекистов?