Впрочем, после революционных распродаж кое‑что, как видим, осталось, и я, мечтавший стать специалистом по искусству Средних веков, изучал там миниатюры французских рукописных книг XII‑XV веков, с тем чтобы написать о них курсовую работу, а потом и диплом, а потом — кто знает… Выдающийся американский искусствовед, известный всему миру, только что, увы, умерший в возрасте 91 года Мейер Шапиро тоже начинал с искусства Средних веков: его прославили исследования романской скульптуры, кстати — тоже французской, XII века — в Муассаке. Шапиро оплакала вся интеллектуальная Америка; газета «Нью — Йорк Таймс», подтверждая американскую бездуховность, так хорошо описанную Ст. Куняевым и другими отечественными духовидцами, поместила статью, посвященную его памяти, на первой полосе. Но мой выбор совершался в другом, иначе одухотворенном контексте.
Вскоре выяснилось, что мое желание ошибочно и идеологически порочно. Во — первых, это неприкрытое низкопоклонство перед Западом. Во — вторых, это было бегство от современности, от актуальных научных проблем развития советской культуры, национальной по форме и социалистической по содержанию. Наконец, так называемые миниатюры украшали рукописные якобы книги по преимуществу религиозного «содержания» — библии, псалтыри, часословы и т. п.; да что там — даже в бестиарии и исторические хроники темные средневековые авторы, тем более — иностранные, ухитрялись включать поповские бредни о птице феникс или о сотворении мира. Словом, тема никуда не годилась.
Мною занялись вплотную. «Борис, — увещевал меня мой научный руководитель, — зачем вы отрезаете себе путь в аспирантуру?» Это был, конечно, обманный прием. Валентин Яковлевич Бродский знал лучше меня, что «путь в аспирантуру мне отрезали на девятый день после рождения». Правда, неприличная и затертая эта острота в моем случае не отвечала реальному положению дел: мои родители были религиозно индифферентны и никак не нарушили телесную целостность и органическую полноту младенца. Но в том, что мой путь в аспирантуру был обрезан, так сказать, идеально, никто не сомневался. Просто дипломное сочинение о средневековой французской миниатюре обернулось бы безобразным идейно — политическим скандалом. Вся кафедра принялась меня массировать. Диплом мне пришлось писать уже о русском искусстве.
Так я перебрался с первого этажа Публички на второй и превратился из Бернштейна в Слонима. Но незабвенный Николай Николаевич Розанов, хранитель рукописных древностей, равно как и его коллеги, прекрасно помнили меня под моей, так сказать, девичьей фамилией!
Все это, исключая, конечно, Шапиро, Куняева и Якубовского, промелькнуло в моей бедной голове со скоростью мысли в тот момент, когда Таня — конферансье задала роковой вопрос: «Боря, как тебя объявить?»
— Никак, — сказал я. (Боже, какой я находчивый!) — Я не из академических театров. Я просто тень. — (Но впереди сольный номер. Я должен буду остаться один на один с коллективом Публичной Библиотеки и исполнить Полонез, муз. Шопена, как скажет Таня ликующим голосом. Что еще она скажет? Между прочим, Слоним — концертирующий пианист. А меня все равно выгонят из Публички с волчьим билетом.)
И мы с Бениаминовым отправились на сцену — он к рампе, а я — к пианино. Да, пианино: на сцене Фонтанного дома, в зале для концертов, стояло истерзанное, старое, склеротическое пианино без строя. И это было хорошо.
Бениаминов стоял лицом к залу. Я, галерник инструмента, сидел почти спиной к залу и к спине Бениаминова. Происходящее я улавливал акустически. Бениаминов молчал. Зал покатывался от хохота. Бениаминов продолжал молчать. Хохот в зале переходил в истерику. Я знал, что делал актер, — он смотрел. Он смотрел в зал круглыми глазами, сложив губы бантиком. Он мог таким способом продержать зал минут пять. Это невероятно долго, да?
Наконец, он сказал хриплым голосом, с примесью фальцета: «Петь буду». Дурам из Публички уже многого не надо было, они захохотали снова. Бениаминов обернулся ко мне и распорядился: «Маэстро, отыгрыш!» Я изобразил шикарное арпеджио, в до миноре, разумеется. Танго «Дружба» должно идти в до миноре. Бениаминов задумался, прокашлялся и сказал: «Пожалуйста, выше». Такие вещи, как танго «Дружба», я транспонирую бойко. Королевское арпеджио в ре миноре. Он задумался, прокашлялся и попросил: «Выше». Каскад серебристых звуков в ми миноре. «Извините, пожалуйста, ниже». Так. Си — бемоль минор, кто всерьез трогал фортепиано за клавиши, тот знает. Вот тут он вынимает из кармана два шарика от пинг — понга, в каждом такая дырочка, надевает их на пальцы и начинает петь и играть. Был у него такой кукольный номер для сборных концертов специально — пародия на Сергея Образцова.