Когда мы вернулись за кулисы, я твердо сказал Тане: пианино расстроено совершенно, играть соло не представляется возможным, это будет надругательство над искусством, публичный женский день остается без Полонеза ля — бемоль мажор, муз. Шопена.
И мы с Бениаминовым пошли гулять по позднему вечернему Ленинграду. По Фонтанке, к Аничкову мосту, по пустынному уже Невскому. Знаете ли вы, как это хорошо — бродить с Бениаминовым по Невскому, хоть бы и в ночь на Восьмое марта 1951 года?
Мы говорили о Гоголе. Возможно, я подал повод. Тема моей дипломной работы, о которой вы, небось, уже слышать не можете, была такая — Александр Иванов и русская общественная мысль XIX в. Гоголь был одним из центральных персонажей этой истории, он был ближайшим другом Иванова в течение долгих лет. На последнем, так называемом «солдатенковском», эскизе картины «Явление Христа народу» в Русском музее можно увидеть персонажа с портретными чертами Гоголя — это так называемый «ближайший к Христу». Наверное, поэтому мы пришли к Гоголю.
Бениаминов преклонялся перед Гоголем. Никто, говорил он, не чувствовал, не понимал природу театра, как он. Гоголь — театральный гений. Я думаю, что Гоголь был еще и гений Бениаминова, который тоже ведь вышел из Шинели. Я почему‑то хорошо помню его — не в классике, нет, а в дрянном пропагандистском «Русском вопросе» Константина Симонова. Симонов обличал, роль была продажного журналиста (других в Америке ведь не было, разве что в газете «Дейли Уоркер», «впоследствии покойной», как говаривал один литератор). Бениаминов сделал из карикатурного симоновского писаки «маленького человека» русской традиции; текста такого в пьесе не было, но он умел обойтись без слов — вы видели, как он везде таскал с собой фотографии детишек, как выпрашивал сигареты: молча, доставал из кармана зажигалку и воспламенял — этот маленький живой огонек на сцене, где все ненастоящее, вытягивал душу, хотелось бросить ему пачку сигарет из партера, — на, все возьми, только погаси ты эту зажигалку, ради Бога!
Хотел ли он, следуя своему кумиру, преподнести сразу целой толпе живой урок? Или дело обстояло серьезней — как и с Гоголем, впрочем, — и постоянное балансирование на острие между смехом и страхом было продиктовано пониманием главного экзистенциального парадокса? Меньше всего я способен ответить на этот вопрос. Кажется, второе вернее. Во всяком случае, когда распускался комедиантский бантик губ и глаза теряли округлость, оказывалось, что у рта грустная складка, а взгляд печален.
Трусы из Египта
Я возвращался с базара на десятой станции.
Этот базар вполне мог удовлетворить потребности дачников. Рынок на шестнадцатой был, говорят, пышней, но мы, летние обитатели двенадцатой, обходились ближним. В лучшие времена там можно было купить кило помидор за дореформенный рубль. Потом это был гривенник.
А если уметь…
Я имел перед глазами образцовую модель работы на одном интеллекте, без хамства. Когда я, еще студентом, гостил в Одессе, тетя Рая, профессорская жена, изредка брала меня с собой на Привоз — для науки и в качестве носильщика. Тетка не любила тратить деньги там, где можно было сэкономить. Там где нельзя было — тоже.
— Почем яйца, хозяин? — спрашивала она без особого интереса.
— Та руб, — отвечал продавец. Интонационный рисунок ответа, с высоким «та» и быстрым спуском к басовым нотам, показывал, что цена бросовая.
— А по семьдесят? — стартовала тетя, доставая алюминиевый бидон.
— Та не.
— А если? — настаивала тетя Рая, кладя пару — другую яиц в бидон.
— Ну добре, дэвьяносто пять.
— А может семьдесят? — продолжала тетя, приступая ко второму десятку.
— Ни, та и так уже дэшево.
— Давай, хозяин, по семьдесят, возьму сотню! — настаивала тетя, заложив в бидон сорок четвертое яйцо…