— Что ты, хозяин! Не думал, что стал скупым!.. — вмешался Кива Бараш, который оставил кузню и прибежал взглянуть, что здесь за шум. — На тебя что-то не похоже!
Сквозь возгласы и смех, которые царили под сенью старого ореха, послышался грохот колес. Все разразились дружным хохотом, увидев, как юродивый Шома сидит на облучке, как на троне, и, напевая песню, везет сюда огромную бочку воды из волшебного родника.
— А молодцом наш Шома, дай ему бог здоровья! Холодная водичка теперь в самый раз!..
У подножья горы раскинулся зеленый городок, давно уже поднявшийся из пепла и развалин. Оба поселка срослись в один, украсились каменными постройками. Одни улицы, с множеством садов, сбегали прямо к Днестру, а другие, поднявшиеся на вершину горы, были в это горячее время безлюдны — все жители собирали плоды своего труда. Только сквозь распахнутые окна просторной конторы артели доносился мерный стук пишущей машинки. И лилась старая, всем знакомая песня: «Ты не ходи, брат, к нечаевским девушкам!»
За столом, заваленным бумагами, сидел постаревший и поседевший, но такой же неугомонный Симха Кушнир и что-то прикидывал на счетах. Это он напевал, путая слова, и не заметил, как за соседними столами молодые девушки, тоже погруженные в работу, подхватили песню. Он не замечал, как с каждой минутой песня ширилась, и ей уже вторили там, у огромного шалаша, где люди закапчивали обедать.
Лежа на траве и на соломе, ребята наперебой тянули любимые песни о Катюше и Гале, о старом ребе, о казаке, который уходил на войну… Пели на разных языках с одинаковым чувством и волнением. И эти песни слились воедино, радуя душу.
А мы стояли над холмом, вслушиваясь в задушевные напевы виноградарей, и думали о красоте песни, о человеческой доброте. И еще мы думали о том, как красив человек, когда он покоряет природу, впрягает ее в свою упряжку и заставляет приносить людям добро и радость. И еще мы думали о том, как прекрасен мир, когда люди разных наречий живут как братья. И о том, как чудесна наша земля, когда молчат пушки и поют люди и жаворонки…
…В этот ранний осенний день тихо было на улицах Ружицы и Лукашивки. Только на главной, как здесь говорят, магистрали, ведущей к почте, послышался стук каблуков. Это вышла с полной сумкой писем милая и добрая Рейзл. Она торопилась на плантацию. Старая, седая женщина не любила опаздывать. Она знала, что люди, как всегда, ждут вестей от родных, близких, любимых.
И она шагала, ни дать ни взять — прежняя Рейзл, знакомой быстрой походкой. По пути только на какое-то мгновенье останавливалась, всовывая то в одну, то в другую дверь письмо, газету, журнал. Услышав голос поющего Симхи Кушнира, она подкралась к окну, минуту слушала, млея от удовольствия. Ей нравилось, когда у бухгалтера хорошее настроение и можно с ним перекинуться веселым словом… Но сейчас ей было недосуг.
Бросив ему на стол пачку газет и пакетов, она зашагала дальше, улыбаясь ого беззлобной болтовне, которая неслась ей вслед.
А песня на плантации все крепла. То она слышалась на одном краю виноградника, то на другом, то затихала, то вскипала с новой силой. Звучали песни на русском, украинском, еврейском языках, и все они как бы сливались в одну крылатую и вдохновенную песню, которая радовала душу, подымала дух, приносила умиротворение.
Рейзл спешила: надо было вовремя разнести этим славным людям добрые (других теперь она не приносила) вести. Как жаль, что у нее нет времени! С каким удовольствием она спела бы вместе со всеми!..
Киев, 1968—1970 гг.