Удивительный родник! Никогда ему не доводилось пить такой чудесной воды. И он снова припал губами к роднику, долго и жадно пил — и не мог досыта насладиться.
А тем временем птицы вокруг бесновались. Кружили и кружили над белой скалой, над источником с дикими криками, словно хотели прогнать пришельца, нарушившего их покой. Они то спускались низко, то взмывали ввысь.
Поднявшись на вершину белой скалы, Ицхак Сантос сложил ладони трубкой и изо всех сил стал звать людей, оставшихся внизу:
— Скорее бегите сюда! Красота-то какая! Живее ко мне!
Услыхав зов, кое-кто бросился к нему. Они скользили, падали, подымались и снова карабкались на скользкую гору. Припадая к роднику, расталкивая друг друга, люди стали жадно пить, восхищаясь изумительной водой. Они оглядывали необычно белую скалу, гнезда, выдолбленные птицами на вершинах, радуясь окружающему раздолью.
— Да, это родник! Чудо — не вода! Сказка!..
— Сроду не пил такой воды…
— Вкуснее вина, что Сантос готовил в Каменке.
— От этой воды можно опьянеть…
— А я вам скажу, что это какой-то волшебный родник, — после долгого молчания сказал Ицхак Сантос. — Сколько ни пьешь, хочется еще…
— Напился — и сразу сбросил десяток лет… — рассмеялся худой, длинный старик и снова приблизился к роднику.
— Вы там не очень, Ошер! — отозвался кто-то из молодых. — Если каждый раз будете молодеть на десяток лет, то скоро впадете, упаси бог, в детство…
Какая-то черноокая девчонка примчалась с ведром и, зачерпнув воды, понесла тем, кто остался на берегу.
— Пусть ослабевшие напьются. Такая вода, пожалуй, может исцелить от любого недуга…
Гомон, смех и возгласы не умолкали, смешиваясь с криками встревоженных птиц, которые взволнованно глядели с высоты на пришельцев, нарушивших вековую тишину этой скалы.
Кто-то из запоздавших, напившись, вытер рукавом мокрые губы:
— Да, люди добрые, вода — роскошь! Все хорошо, но не кажется ли вам, что после такого водопоя не мешает подкрепиться? Аппетит у меня до того разыгрался после этой воды, что проглотил бы целого быка! Одной водой сыт не будешь… А эта скала хлебом пас кормить не сможет…
Сантос смерил взглядом парня, минуту подумал и тихо произнес:
— Кто его знает. Бывает иногда так, что камни, скалы тоже могут кормить людей. Все зависит от того, какие это камни. Там, откуда мы пришли, были точно такие же камни. Ты уже забыл, сынок, что после того, как мы потрудились, те камни стали давать нам хлеб…
Постояв немного, поглядев, как оживились приунывшие было односельчане, Ицхак Сантос, погруженный в глубокое раздумье, направился к берегу. У него было много забот, куда больше, чем у остальных. Нужно было решать, как быть дальше, куда податься. И среди всех забот была еще одна, пожалуй, самая сложная: что делать со старым Пинхасом? Там, дома, отец держался молодцом, трудился на виноградной плантации и на огороде не хуже молодых, не чувствовал себя стариком, а эта жуткая дорога его совсем пришибла. Он простудился, все время кашляет. Как ни кутается, холод пробирает его насквозь, и старик не в силах согреться. Его трясет, как в горячечном бреду. Он заметно изменился. На себя стал не похож. После того как его вытащили на берег, старик лежит на узлах, укрытый с ног до головы. Никто ему не может помочь, да старик никого и не слушает, говорит, что перехитрить болезнь никто не в силах. Сколько, мол, тебе на веку положено, столько и проживешь… А врачевание — это бог знает что. Одно кощунство. Вызываешь только зря гнев божий… Он зовет тебя к себе, стало быть, пора кончать с этой временной жизнью и отправляться в вечную.
Все знали, как мучается старик, и терзались его муками. Ицхак места себе не находил. Вспоминал, как дома, в Каменке, отец ходил гоголем. Ничего ему не стоило взвалить на плечи пятипудовый мешок с зерном и подняться на чердак. Он трудился не покладая рук, а в пути за каких-нибудь несколько дней так подался! Вот он лежит, девяностолетний виноградарь Пинхас Сантос, тяжело дышит, словно для него воздуха не хватает здесь, под этим высоким чистым небом…
Тревога мучила сына. Столько всего навалилось на голову, а тут еще болезнь отца! Старик за все годы не знал, что такое недуг. Его здоровью все поражались.
За последние дни Ицхак мало думал об отце, как, впрочем, и о всей семье. Столько людей поднял с насиженных мест и пустился с ними в неведомый путь, разве он теперь мог думать о своих? Свои всегда простят его, а вот остальные… Он должен заботиться в первую голову о них. Это его священный долг…