Дня через три все дружно взялись за работу.
Пошли в ход бревна от развалившегося плота. Зазвенели пилы, слышались удары топоров. Все взялись за работу. Нельзя было терять времени. Одни начали выкорчевывать пни, другие — вырубать дикие кусты, дробить камни, отвоевывая каждый клочок земли для посевов и посадок.
С весной начиналась новая жизнь.
Ицхак Сантос уже подобрал подходящее место для черенков и лоз, прихваченных из дому. Надо было сразу посадить здесь виноградник, без которого он не мыслил себе жизни.
Нашлись скептики, посматривавшие на него с укоризной.
— Зачем ты это делаешь? — говорили они. — Твой виноградник… Много ли радости принес он тебе? Он только вызвал зависть у Курта Вальбе… Так будет и здесь. Послушайся доброго совета, брось эту затею! Добра и радости ни тебе, ни нам это не принесет…
— Ничего, люди добрые, — отвечал Ицхак, — не вечно так будет! Не вечно мы будем скитаться, страдать, расплачиваться за мифические грехи наших далеких предков… Солнце когда-нибудь да начнет светить и для нас. Чем мы хуже других?..
Да, не так-то легко было переубедить Ицхака Сантоса! Испокон веков Сантосы относились к людям упрямым и настойчивым. Если уж они что-либо задумали, то непременно осуществят.
Сантосы никогда не избирали себе легкого пути, никогда не искали беззаботной жизни. Гордые, справедливые, трудолюбивые, они никого не обижали, никого не унижали и всегда могли смотреть людям прямо в глаза. Они никому не кланялись, ни перед кем не унижались, даже перед сильными мира сего…
ТАК НА ЧЕМ ЖЕ ОСТАНОВИЛИСЬ!
Кто мог точно помнить, сколько лет этому поселку, раскинувшемуся вдоль извилистого, крутого яра, который взбегает на гору, к самому лесу и к белой скале? Кто же вам теперь ответит на этот вопрос, если даже самый точный человек в этом поселке — бухгалтер местной артели Симха Кушнир, который уже совсем очумел от своих бухгалтерских дел, но все же находит время, чтобы каждый день записывать в толстой тетради все события и происшествия и вдобавок сочинять втайне от всех стишки к праздникам и памятным датам, — если даже он, Симха Кушнир, такой дотошный всезнайка и уважаемый человек, пожимает плечами и говорит:
— Знаете, что я вам скажу? Чтоб я так не знал о всяких бедах, как я не знаю в точности, сколько лет нашему поселку!..
И не только он, но даже старик Меер Шпигель, который до восьмидесяти шести еще считал свои годы, а затем махнул на них рукой и перестал считать, даже он, этот многолетний сторож винного подвала, не знает возраста поселка. Шпигель, который еще воевал в русско-японскую войну, потеряв в Порт-Артуре ногу и получив за боевые подвиги Георгиевский крест, нынче сидит по целым дням на завалинке своей хатенки, в центре поселка, опираясь на свои костыли. Сидит и провожает каждого прохожего шуткой, прибауткой и допытывается при этом по нескольку раз, как его зовут, да чей он будет, да куда идет… Да… Так это я все к тому, что даже он, Шпигель, отвечает, когда его спрашивают, сколько лет поселку:
— Что? Сколько лет нашему поселку? Ого-го!..
— А все же?
Старик надолго задумывается, напрягает высокий морщинистый лоб, который больше подошел бы профессору, нежели простому сторожу, долго чешет затылок, а затем громко смеется:
— Да, вопрос не из легких! Сколько лет нашему поселку?.. Могу поклясться, что лет восемьдесят с хвостиком, не меньше…
— Побойтесь бога, реб Меер! — урезонивают его соседи. — Вы с луны свалились? Восемьдесят лет! Вы хоть соображаете, что говорите? Вы уже перешагнули, чтоб не сглазить, за восемьдесят шестой, жить бы вам до ста двадцати лет!.. А тут еще жили и трудились ваши деды и прадеды, которых принесло сюда из Деражни и Литина… Те самые деды и прадеды, которые якшались с Устимом Кармалюком и за помощь народному бунтарю были приговорены к каторжным работам в Сибири… Так что же вы басни рассказываете про восемьдесят лет?..
— Может, и так… Может быть, правда на вашей стороне… Вы больше моего помните, стало быть, так… — виновато и смущенно улыбается сторож. — Что ж, пусть будет по-вашему… Могу вам сказать на это только одно: у вас нет столько волос на голове, сколько лет нашей Ружице!