Её проклятие сильнее вышло драконьего. Проклятие монаха мерзкого вышло сильнее проклятия сына господина реки и дождя! Но, вместе со смертью своей, Хосиоби убила и его. Убила своего супруга.
Он всё забыл. Он топился в винном забытьи.
И напрасно родственники жены то звали его проводить её в последний путь – он не мог этого вынести, он бессмертный, не мог вынести очередную смерть другого драгоценного сердца – и напрасно ходили к нему, целые посольства собирая, увещевать, что у него ещё остались дети, ради которых стоит жить.
И даже лис один сказал, что уплывшая рыба кажется большой, что Старый шаман бессмертный, успеет ещё забыть свою жену и новых с десяток-другой найти – и страшно по морде он получил и более среди родственников не возникал, в посольстве очередном к безутешному вдовцу. Да, впрочем, и Старый шаман видеть его морду более не хотел.
Он пил и пил. Пил и пил. Он отчаянно старался забыть всё. Но не мог забыть. Он, который видит чужое прошлое и чужое будущее. Он, который не может изменить ничего.
Он пил и пил. Пил и пил. Разве что женщины не касались больше руки его. Хотя кто-то из мерзких родственниц жены и пытался его соблазнить, чтобы отвлечь. Не ей нагадить. Просто, чтобы вывести из хмельного забытия и боли отчаяния. Чтобы он вспомнил своих детей. Но Старый шаман не помнил ничего. Он не хотел ничего помнить.
– Да не ты во всём виноват! – вскричала тётушка его жены, нашедшая его меж людей и в гневе разбившая все бутыли с вином, что стояли на столике низком перед ним. И побила другое всё вино. Стол соседний раскроила одним ударом нежной руки.
Люди: пьющие, слуги, хозяин сам заведения – всё в ужасе разбегались подальше, забыв обо всём, вещи потерянные забыв, деньги забыв, лишь бы подальше от неё. От жуткой красавицы, ломавшей крепкое дерево. От женщины с шестью лисьими хвостами.
– Во всём виноват твой сын! Виноват, что пошёл туда, но не подумал сразу ни о чём! – орала в гневе женщина-оборотень и лицо её, сейчас человеческое, страшно исказилось.
Но он только тихо сидел, сгорбившись сидел, покуда она металась вокруг него.
– Да тьфу на него! – провыла она наконец, цепляясь за его руку. – А дочь?.. Дочь всё ещё тебя ждёт! Ты подумал хотя бы о дочери своей?!
Он вдруг сжал её рукав многослойный, глазами безумными посмотрел на гневавшуюся родственницу – и та вдруг в ужасе шарахнулась от него, а он не выпускал её – и насквозь прорвал многослойный её рукав.
– Мой сын ни при чём! – он выдохнул потерянно, выпустив наконец её. – Я во всём виноват! Всё началось с меня! Я был ужасный сын… непочтительный сын отца своего! – и с рыданием спрятал лицо меж сцеплённых рук.
Глаза закрыл, чтобы не видеть свои переплетённые пальцы. Чтобы не видеть переплетённые судьбы. О, если бы он мог! Он и с глазами закрытыми, во сне даже продолжал видеть всё. Кроме своего будущего. Кроме своего прошлого и лиц родных, его любящих. Он ничего не мог остановить. Ничего…
И долго рыдал, глухо рыдал. Ей страшно стало смотреть на него – и женщина ушла.
И долго рыдал, глухо рыдал мужчина. А потом поднялся, дрожащий, и на ногах заплетающихся отправился в другое заведение. Пить. Снова пить. Хвала людям, которые придумали вино! Даже бессмертные мечтали в нём утопить всё.
***
Прошло несколько десятков лет. Его знали все. Нелюди все. И местные люди Нихон, что тоже норовили заснуть, вкушая рисовое вино. Старик в оборванном одеянии. Старый шаман. Он проклят был быть бессмертным. Но жена смогла убить и его. Тело его было живо спустя столетия. Но душа его уже умерла.
Он пил и пил. Пил и пил. Ударил двух добросердных женщин из людей, которые хотели отвлечь его. Он лисицу молодую какую-то убил, которая посмела дерзнуть отвлечь его, скинув при нём двенадцатислойные свои одежды, так похожие на её.
И однажды, в тоскливый, дождливый осенний день, сидя в какой-то чайной, смотря на отчаянно обнажившееся чаши своей дно, он вдруг увидел рукав чей-то над ней и струю сакэ, вновь наполнившую её.
Взгляд поднял помутневший и отчаянный.
Усталый и поседевший опустился рядом с ним Вэй Юан. Что явился пред ним как человек. Как путник в старых одеждах, хотя и заморских, дорогих. Всколыхнув в памяти шуршанье шёлка и аромат Поднебесной.
– Выпьём? – спросил он.
Шаман сначала хотел чашу разбить об его лицо, лицо своего мучителя, но, приметив шрамы на его руках давние, побелевшие, да снег в его волосах, да глаза – такие же усталые, как и у него – вдруг выдохнул почему-то милосердно: