Лео приятно удивился, что у Пола хватило смелости замахнуться, пусть и не сильно, на судью Эверслива. «Его поведение, — обвинял Пол, — нельзя объяснить простым недосмотром».
А затем он затронул опасную тему.
— Газеты, ваша честь, не раз сравнивали это дело с печально известным процессом в Хеймаркете. Но на самом деле сходство между ними чисто поверхностное. Правда, и там и здесь беспорядки спровоцировали власти, а гражданские права были нарушены. И там и здесь не было установлено, кто именно виновен в роковых событиях, приведших к гибели и телесным повреждениям людей. И там и тут ответственность за трагедию свалили на заговорщиков, среди которых мы видим известных своим радикализмом рабочих лидеров. Но на этом сходство кончается.
— Еще до хеймаркетского митинга анархисты публично заявили о своем намерении применить против чикагской полиции оружие. Стало известно также, что ими были заготовлены бомбы. А когда полиция убила рабочего с завода Маккормика, анархисты распространили листовку под заголовком «Месть», в которой призывали рабочих «к оружию».
Лео понимал, что Пол хочет предупредить попытку обвинения подогнать дело под закон о заговорах. Но даже упоминать эти процессы в одном контексте было опасно, поскольку по хеймаркетскому делу повесили четырех ни в чем не повинных рабочих. Защиту можно строить и без рискованных аналогий.
— В нашем случае вы не найдете никаких анархистов, никто не изготовлял бомб, не кричал о мести, не призывал браться за оружие и не сговаривался о противозаконных акциях; рабочие всего лишь пытались пройти на открытое слушание — они лишь стучали и требовали, чтобы их впустили в зал, и протестовали, получив отказ. И если тут рвались бомбы, то кидали их полицейские. Намеренно или ненамеренно, но именно власти, а не наши подзащитные спровоцировали беспорядки, а затем перешли к террору.
Здорово же его разобрало, думал Лео, а все-таки своей чертовой вежливости и беспристрастности не теряет…
— Это мой первый рабочий процесс, ваша честь. Меня, признаюсь, глубоко огорчили нарушения законности, допущенные блюстителями порядка. О подобном произволе даже читать неприятно, но увидеть его собственными глазами — настоящее потрясение… нет, вернее, стало бы потрясением, если бы не моя вера в наш демократический суд, который может и должен восстановить справедливость.
Неплохо, но зачем все смягчать? Одной рукой бьет — другой гладит.
— Самое серьезное обвинение против рабочих — да и оно основано на показаниях только одного свидетеля — состоит в том, что шериф Маккелвей был убит Армихо или Сандобалем, но эти люди мертвы и не могут себя защитить. Если даже допустить их вину (хотя я уверен, что они невиновны), все равно из свидетельских показаний явствует, что они действовали индивидуально, не были связаны ни друг с другом, ни с остальными подзащитными. И оба заплатили уже за свои действия самой дорогой ценой. Так зачем же обвинять еще и тех, кто невиновен?
Лео передернуло. Пол все же протащил свою любимую теорию, но так, будто не имеет к ней никакого отношения.
— Мы просим вас, ваша честь, положить конец преследованию невинных. Верните нам веру в здравый смысл. Напомните всем честным гражданам штата, что кричать — не значит стрелять, избить полицейского — еще не значит убить шерифа, а замахнуться молотком — это совсем не одно и то же, что отбить арестованного. Наши подзащитные уже и так достаточно наказаны, куда сильнее, чем заслуживают. Освободите их, и вы получите как признательность всех добропорядочных американцев, так и благословение высшего судьи.
Лео чуть не стошнило, едва он представил всевышнего в облике судьи Винебла. А вообще неплохо, могло быть куда хуже. В самом деле, неплохо. Уже одна критика беззакония властей чего стоит! Прозвучи она из уст Лео или даже Фрэнка, от нее бы просто-напросто отмахнулись, как от обычной «пропаганды». А в устах консервативного республиканца она, как сразу же выяснилось, жалила, и жалила больно.
Вопреки всем ожиданиям с первой речью со стороны обвинения выступил не профессиональный гонитель «красных» Соумс, не скользкий протеже Джейка Махони Бен Мэллон, а ученый заместитель главного прокурора Артур Левицки.
Хейла Рескин, сидевшая за столом прессы, сразу насторожилась. В политических кругах штата Левицки был почти новичком. Некоторые профессиональные политики встречались с ним в кулуарах Законодательного собрания и знали его как способного лоббиста и адвоката Ассоциации скотопромышленников. Кое-кому из художников Идальго он был известен как небогатый, но с хорошим вкусом коллекционер, не жалеющий денег на интересные картины. С книгами и бумагами, в черепаховом пенсне на шнурке, Левицки был действительно похож на ученого и пока что держался в тени: не допрашивал свидетелей, не заявлял протестов, только иногда вполголоса подавал коллегам советы. Хейла оценила ловкость обвинения: не так глупо выставить на своей стороне еврея — ведь представителя угнетенного меньшинства трудно обвинить в предубеждении против заключенных, большинство которых тоже принадлежит к притесняемому меньшинству. Но, как еврейку, Хейлу возмущало, что Левицки вроде Луиса Кортеса позволил сделать из себя ширму, прикрывающую откровенную предвзятость Соумса и Мэллона. Правда, Луис выставлял предательство напоказ, а Левицки играл свою двусмысленную роль настолько сдержанно, что Хейла невольно чувствовала к нему благодарность и уважение.