Барбара знала, что, поворачиваясь сейчас к Луису Кортесу, Берни старается подавить улыбку.
— Прошу немедленно освободить бывших обвиняемых и принять необходимые меры для их отправки домой. Дамы и господа, начальство тюрьмы выдаст вам необходимые бумаги и вернет личные вещи. Есть вопросы?
— С позволения суда, — на этот раз заговорил уже Пол Шермерхорн, — мы хотели бы вызвать на процесс всех бывших заключенных как свидетелей защиты.
— Хорошо. — Берни поднял молоток. — Но повторяю, я не могу дать гарантий, что федеральные власти снова не нарушат мой приказ.
Он чуть придержал молоток и наконец опустил его.
Барбара поднялась с места, когда публика уже почти разошлась. Хотя Берни окружали репортеры, он все же ее заметил и, уходя в кабинет, кивком позвал за собой.
Разговора — именно сейчас и здесь — было не избежать. Выскажет или не выскажет он просьбу безоговорочно одобрить его решение — она не поддастся. Спорить с ним — ее долг, хватит себя подавлять.
Однако и для высокомерного чистоплюйства сейчас не время. Берни сделал то, к чему вела вся его жизнь, сохранив при этом скромность и порядочность, и ведь ему, а не ей расхлебывать последствия. Когда он спросит ее мнение, она без обиняков выскажет ему свои опасения. Конечно же, обе стороны преспокойно забудут, чего достигли сегодня: обвинение забудет о тех тринадцати, что отданы под суд на основе явно сомнительных показаний, а защита — о пятидесяти освобожденных, о пятидесяти вернувшихся к своим семьям, — помнить они будут только о том, чего не добились.
Как там говорится в старинной поговорке? Обиды записываются на каменных скрижалях, добрые дела — на воде…
Вот ведь и она чуть не упустила из виду главное: только с приходом Берни в этом деле появилось хоть какое-то подобие справедливости.
Глава 12
Расставание
Пол Шермерхорн подошел к Фрэнку Хогарту, когда тот запихивал в портфель бумаги.
— Нам повезло куда больше, чем я рассчитывал, — сказал Пол.
Фрэнк продолжал возиться с портфелем.
— Может быть, я рассуждаю наивно, — угрюмо заговорил он, — но, по-моему, нам просто дали «привилегию» доказывать невиновность тех, кого считает виновными Бэрнс Боллинг. — Фрэнк заставил себя добродушно улыбнуться. — Простите, Пол, я так и не научился проигрывать с хорошей миной. Не беспокойтесь, поваляюсь часок, и все как рукой снимет. Встретимся у вас в конторе и пойдем обедать. Угощаю я.
Когда рабочие строились, чтобы ехать в тюрьму, одни — за решеткой ждать суда, а большинство — забрать перед отправкой домой свои скудные пожитки, соседи Джона Домбровски вдруг услышали, как знакомый и в то же время незнакомый голос с удовлетворением произнес:
— Веревка на шею никому не повесить. Не бойся — всех спасать.
«Это уж точно», «Само собой», «Si, como no»[164], — отозвались некоторые, но тут же спохватились и уставились на старого Джона, который, посмеиваясь, крутил длинные усы. Потом переглянулись. Никто так и не решился задать сам собой напрашивающийся вопрос — боялись утвердительного ответа. Что-то тут было нечисто.
Майк Ковач стал припоминать, у кого еще, кроме него, может быть славянский акцент. У Домбровски? Неужто он знает английский? Значит, все эти годы ломал комедию? Но тут охранник крикнул, чтобы Майк пошевеливался, и он бросил про это думать.
Хосе Амадо Контрерасу этот эпизод напомнил сон, приснившийся ему в ту ночь, когда шла облава и он спал с целой оравой ребятишек в лачуге Джона Домбровски. Ему снилось тогда, что он снова в переулке, что со всех сторон его давят и толкают, но вдруг над шумом свалки раздается протестующий голос: «Не стреляйте! Он есть мой сын! У него нога хромая!» Голос Домбровски! Хосе очень удивился — неужто Джон умеет говорить по-английски? Он даже попытался стряхнуть сон, чтобы удостовериться в этом самому. Но тут ему почудилось, будто его тормошит Бэрнс Боллинг. Хосе протер глаза, и вправду Бэрнс будил его, чтобы арестовать. Сон и явь тогда так перемешались в его голове, что он старался не вспоминать об этом случае, пока сейчас снова не зазвучал голос, который он слышал во сне, голос Джона…
Он вздрогнул, на всякий случай перекрестился, но промолчал. Спокойнее считать, что ему просто показалось.
В грузовике по дороге в тюрьму люди вдруг болезненно ощутили, что былой сплоченности уже нет. Прежде их объединяла общая беда, а теперь решение судьи поделило их на две группы, и у каждой — свои собственные интересы. Если большинство предвкушало возвращение домой, то тринадцать человек ждала впереди тюрьма, и, может быть, надолго. Судьбы их разошлись, и в отношениях появилась некоторая скованность. Те, кого освободили, невольно ощущали вину перед теми, кому грозил суд по обвинению в убийстве. А те, кто вроде Майка Ковача мог выйти под залог, чувствовали неловкость перед теми четырьмя, кому, как, например, Хесусу Хуаресу, соседу Майка по камере, в залоге было отказано. Чертов судья…