Автобусы, нанятые в Компостелле для отправки бывших заключенных в Реату, подошли к тюрьме так поздно, что было решено ехать после ужина.
В женском крыле в отличие от мужского натянутости между освобожденными и отданными под суд не ощущалось. И чувства свои женщины выражали свободнее. Когда уезжающие проходили мимо камер, где оставались их подруги, железобетонные стены зазвенели от певучих голосов — от приветов мужьям, поцелуев детям и от проклятий властям Реаты. Даже те женщины, которые были едва знакомы, на прощанье обнимались, целовались и без удержу лили слезы.
Наконец шаги смолкли за хлопнувшей вдали дверью. Тишина стала невыносимой.
Нарушила ее Елена Старов; яростно крикнув: «Черт подери!», она с размаху хлопнулась на парашу и в буквальном смысле слова дала выход всему, что в ней накопилось.
Долорес Гарсиа, соседка Конни по камере, тихо плакала. Потом вытерла глаза рукой и попыталась улыбнуться.
— Знаете, что сказала надзирательница? Она говорит, что в день свиданий мне, может, разрешат увидеть моего Поло через проволочную сетку. Даже поговорить немного дадут.
Конни, само собой, ответила, что рада за нее, но по щекам Долорес снова потекли слезы. Да нет, не по мужу она так убивается. Конни стало жалко ее до боли.
Разве мужчинам понять, думала она, какие ужасные мучения испытывает в тюрьме женщина, разлученная с детьми. С мужем-то у женщины близость минутная, а с ребенком она всегда вместе, в ребенке она нуждается постоянно, еще с того времени, как ощущает глубокую радость, вскармливая его; хотя нет, это не обязательно. Вот она, например, усыновила Томасито, когда его уже отняли от груди, а все же сердце прямо разрывается в разлуке.
У мужчин все по-другому, как бы сильно они ни любили своих детей. Она представила, как они только что прощались в своих камерах; уж у них-то ни слез не увидишь, ни нежностей — скорее безжалостное поддразнивание да непристойные шуточки насчет предстоящей ночи.
В их крыле при прощании такого не было. Те, кто уехал, завтра вновь почувствуют себя женщинами, и не только потому, что проведут ночь с мужьями; главное, что они весь день будут с детьми, будут одевать их, кормить, вытирать носы, целовать ушибленные места, шлепать непослушных, утешать обиженных, разнимать драчунов, умывать извозившихся, укачивать капризных, укрывать одеялами спящих…
Из всех тюремных невзгод разлука с Томасито оказалась для нее самой тяжкой. Возможно, она любит его еще сильнее за то, что, строго говоря, он не ее ребенок. Так ведь тем больше он нуждается в ней. Мать у него умерла, отец перебрался в другой шахтерский поселок.
У Елены дети постарше, посамостоятельнее, а Джо так и вовсе взрослый, но все же и у той в разлуке ноет душа. Конни всегда могла сказать, когда Елена скучает о семье. Она вытравляла тоску самыми тяжелыми гимнастическими упражнениями. А вот у бедной полуслепой Долорес и такой отдушины нет, остаются лишь слезы.
Но плачет Долорес не от того, что тревожится, — уж в этом-то Конни уверена. У дочки Марты Виджил, которая только что родила, молока хватит и на своего ребенка, и на девчушку Долорес. Нет, она оплакивает другое — кусочек украденной у нее жизни, время, которое она потеряет в тюрьме и за которое ее девочка подрастет, переменится — станет совсем чужой, даже не узнаешь… Она оплакивает частичку жизни, потерянную навсегда и так бессмысленно…
Бессмысленно! Insensa’o! Елена, Долорес и она сама — все они выброшены из жизни. А за что? За какую вину? Они же ничего не сделали. Просто оказались поблизости от «места преступления».
Нет, конечно же, их наказывают не за «беспорядки».
На том первом, незаконном, слушании дела под председательством судьи Мануэля всех схваченных женщин власти выпустили под домашний арест — «присматривать за детьми». Явное лицемерие: когда через десять дней женщин схватили снова и отправили в эту тюрьму, детишки их больше не волновали. Просто партия опять начала работу, вот и пришлось переиграть.
Ведь власти были уверены, что после «беспорядков» партии придет конец. Женщин бояться нечего, думали они, главное — убрать с дороги мужчин. Но не успели опомниться, как у здания комитета помощи безработным стали возникать стихийные демонстрации. Магазины, где хозяевами были anglos, принимавшие участие в облавах, бойкотировались все активнее. Все заказы на продукты по талонам для безработных шли через лавку Джо Старова — прочие торговцы Реаты были готовы удавиться.