Один Моби сидел мрачный — только и радости, что сосед не говорит по-английски и не мешает дремать. Что с того, что его тоже выпустили, — от преследований он не избавился. И никогда не избавится. На этот раз у боссов не вышло, но они ему не простят, что он выскользнул у них из рук. Конечно, силой его бог не обделил, потому-то они его и боятся, да что толку, коли знают и уязвимое место — возьмут и выместят злобу на дочери. Ох, и трудно придется Зайчонку в ближайшие годы: матери у нее нет, а он разве может ей помочь? Она сейчас как распускающийся цветок, который, того и гляди, затопчут, а он что? Здоровенная глыба, пригодная лишь на то, чтобы заслонить напуганного ребенка, — а разве это нужно молодой девушке, вступающей в жизнь? Больше, чем когда-либо, девочка нуждается в материнской заботе. Была б жива Элис… Но второй Элис нет и не будет…
Внезапно он понял, что не имеет права всю жизнь цепляться за память об Элис. Что и говорить, другую Элис ему не найти, но ведь и о Зайчонке надо подумать. Нечего быть эгоистом. Нет, он не будет, как другие вдовцы, рассчитывать, что коли женщина его полюбит, так она и ребенку станет хорошей матерью; надо сделать по-другому — сыщется женщина, которая полюбит Зайчонка и захочет заменить ей родную мать, так она и ему подойдет. Пусть даже он сам окажется ей не слишком по душе, он к ней лезть не будет. Разве он не понимает, как изменился после смерти Элис? На всех, кроме Зайчонка, смотрит волком, даже на тех, кто хочет помочь. На весь свет озлился, чуть что — сразу думает про людей самое плохое: даже такому порядочному человеку, как мистер Шермерхорн, и то не поверил. Сразу решил, что тот врет про алиби. А на поверку вышло, что зря сомневался. Нет, пора брать себя в руки, а то и совсем озвереть недолго. Это горе его сделало таким, но если он собирается начать новую жизнь, то надо себя переломить. Иначе ни одна порядочная женщина на него и смотреть не захочет. Да и Зайчонка недолго потерять…
От этой мысли дремоту как рукой сняло, а вскоре громкие крики с передних сидений возвестили, что показались огни Реаты.
По автостанции слонялись какие-то бездельники и ночное жулье, но их было слишком мало, чтобы затеять провокацию. Моби размял затекшие ноги, наскоро пожал руку десятку говорливых спутников и первым зашагал к Ла-Сьенегите.
Город словно вымер. Ни облав, ни криков, ни патрульных машин. Тишину нарушали лишь его гулкие шаги по тротуару, да еще с Дайамонд-стрит доносилось дребезжанье механической пианолы, и вдалеке, на выезде из города, слабо громыхали, набирая скорость, грузовики. Потом асфальт сменился пыльным проселком, и Моби показалось, что он как тень бесшумно заскользил вдоль неосвещенной улицы. Луна уже зашла, но небо было густо усыпано яркими звездами, и в их мерцающем свете поблескивали молоденькие листочки тополей.
Он пытался представить, как встретится сейчас с Зайчонком, вспоминал, какой видел ее в последний раз, когда в городе шли облавы и он зашел за ней в школу. Белые ребятишки тогда прямо бесновались, а она вышла из школы с достоинством, обнимая за талию свою подружку, Каталину Фернандес. «Привет, па! — радостно и негромко сказала она, а когда он протянул ей шоколадку, добавила: — Вот спасибо!» Ее слова до сих пор звучат у него в ушах…
Он и сам не заметил, как побежал.
Высота тут была с милю над уровнем моря, а дорога шла в гору, поэтому он остановился у дома, шумно отдуваясь, и подумал, что пыхтит и сопит почище злого волка из сказки, которую любила рассказывать дочери Элис, — чего доброго, еще напугает девочку.
— Зайчонок, родная, это я, папа, — тихо позвал он, вставляя и повертывая в замке ключ.
Тишина — ни звука в ответ.
— Это я, родная, твой па, — повторил он. Потом толкнул дверь. В темноте он сначала ничего не разглядел, только услышал сонное дыханье нескольких человек. Ну, конечно же! Совсем из головы выскочило. Она ведь писала, что присматривает за детишками.
Он вновь распахнул дверь и, когда комнату осветило тусклое сиянье звезд, увидел ее.
Она спала на его кровати совсем одетая, а на ее руке примостился какой-то белый младенец — от ужаса у Моби сдавило в груди, но он поглубже вздохнул и сразу пришел в себя.
В собственной кроватке Зайчонка лежали еще трое смуглых малышей — от четырех до восьми лет. Одна маленькая девочка вдруг неуклюже привстала, поморгала на него сонными глазенками и, вздохнув, снова опустилась на подушку.