Именно тогда мы начали о чем-то говорить или даже спорить, как вдруг понемногу начал накрапывать дождь. Я, было, хотел раскрыть зонт, но она остановила меня, сказав, что сейчас это ни к чему. Я повиновался ей. Она встала рядом со мной и, раскрыв свое замшевое пальто, дала природе вкусить свое тело. Смотрелось это несколько странно и вожделенно одновременно. Я, воспользовавшись случаем, слегка обнял ее руками. Под пальто чувствовалось тепло ее девичьего тела, отчего у меня невольно воспроизвелось то, чего я, пожалуй, пропущу в данном контексте. Тем не менее, так продолжалось недолго. Не знаю, как так вышло, но я приманил ее к себе так, что она встала напротив меня вплотную. Ее ручки опустились мне на плечи, а волосы плавно скатились вниз. Не знаю, скорее всего, она поняла мое желание совершить то, чего я хотел в тот момент и, словно прочитав мои мысли, произошло следующее: опиравшись на уголок скамьи коленкой между моих ног, она стала плавно идти руками к моему лицу. Я же в свою очередь, обхватив ее талию, стал прижимать ее к себе еще ближе, отчего за спиной и вообще по всей области рук стали идти мурашки. Она склонилась предо мной. Мы соприкоснулись кончиками носа, после чего произошло то, что и сейчас я вспоминаю с диким трепетом души. Я прильнул к ее алым губам, дав волю чувствам. О, этот нежный сладкий поцелуй... Она позволила мне соприкоснуться помимо всего прочего, с ее языком, с которым я слился в долгом танце, разумом находясь где-то далеко от земли. Для меня этот поцелуй казался намного чувственней, вожделенней и сладострастнее, чем если бы я возлег с какой-либо еще девушкой для получения кратковременного плотского удовольствия. Незаметно для меня стало то, что она села мне на колени, продолжив целоваться. Руки мои ходили по ее бедрам, не имея покоя. Все это выглядело вульгарно со стороны, как можно подумать, однако оба мы позабыли о прелюдии, отдаваясь наслаждению друг друга.
***
Сейчас я это вспоминаю также отчетливо, как если бы сидел там. Провалившись в сознание, мне казалось, что она и сейчас сидит у меня на коленях. Только что мне стоило выйти вновь в реальность, как на деле кроме меня больше никого не было. Я сидел один во всем парке. Сигарета успела истлеть, которую я, по-моему, и выкурить не успел... Выбросив бычок в близстоящую мусорку, я достал свежую сигарету. На улице понемногу начало смеркаться, а я все также неподвижно сидел, расхаживая по закоулкам памяти. Издалека мне послышался вой собак, однако до меня потом постепенно дошло, что это была пролетающая стая птиц... Бред, можно подумать. Однако сейчас я не знал, где правда и где ложь. Чем глубже я уходил в прошлое, тем меньше моего духовного и отчасти физического пребывания оставалось в реальности. Пока на улице продолжал постепенно уходить еще один бессмысленно-прожитый день, я, закурив сигарету, вернулся вновь к тем счастливым дням моей теперь уже потухшей от боли жизни.
***
Ноябрь ознаменовался домашними посиделками. К ней я ходил регулярно, если не сказать постоянно. В начале ноября я впервые предстал перед ее родственниками. Дед воспринял поначалу меня сухо, только со временем он немного размягчал и даже временами стал спрашивать, как дела. Бабуля же, Наталья Никифоровна, приняла меня очень тепло. Я не думал, что с первых же дней заслужу с ее стороны такую ласку. Штука здесь вот в чем интересная была: она начала обращаться ко мне с фамильярностию. Нет, нет, я не шучу! Именно так! Бывало, приду к ним, а она мне с порога: "О, Роман Родионович пожаловал! Доброго вечера!", на что я ей в ответ говорил: "И Вам здравия доброго, Наталья Никифоровна!". Выглядело это несколько иронично, согласен. Однако наш с ней моветон настолько сильно прижился, что для меня, как и для нее, это стало неотъемлемой частью жизни.
Квартира была трехкомнатная. С коридора одна продолговатая комната уходила вглубь: там располагались бабка с дедом. Дед обитал там постоянно. Редко, когда показывался на людях. Большая комната была отведенная под гостиную. И лишь в конце этой самой комнаты шла еще одна комната, меньшего размера. Это и была комната Стаси. Не сказал бы я, что стены были звукопоглощающими, но также бы я не сказал, что они были совсем "картонными". Скорее, нечто среднее. Как бы там ни было, а дед, когда Стася играла живым боем, часто ворчал на нее, что мол "и без Вашей шарманки голова болит!". Но это было редко. Чаще всего нас почти не было слышно. Преимущество еще было в том, что с внутренней стороны комната Стаси закрывалась на засов, отчего на душе мне становилось спокойней, когда я осознавал, что нас никто не побеспокоит. Да и некому было. Бабка только под вечер подходила под дверь к нам и, тихо постучав, говорила, что "Ужин готов, идите есть!". Стася ела мало, почти ничего. Я не знаю, как она питалась. Меня же ее бабушка откармливала сполна. Да и, как ни странно, Стася сама на этом настаивала. Бывало, Наталья Никифоровна позовет кушать и Стася меня под руку до кухни. Там мне тарелку поставят, да и ешь сиди. Сама же она больше отдавала предпочтению моей трапезе: часто бывали моменты, когда она, облокотившись, смотрела на меня, пока я ем. С нее в такие моменты никогда не сходила улыбка. Не могу до сих пор понять, что она представляла себе тогда. Возможно, ей нравилось заботиться обо мне, хотя я больше предпочитал иначе: заботиться о ней, хоть этого и не представлялось возможности, поскольку Стася по натуре своей всегда была автономна.