То, что со стороны Макара это была не совсем дружба, первой начала догадываться его мама. Когда в доме уже третий год подряд разговоров только и было, что о Серёже Сыроежкине, а сам соседский мальчик уже практически поселился у них в квартире. Не заметить, какими глазами смотрит на Серёжу её сын, как буквально ходит за ним по пятам и старается всё время обнять, Валентина Ивановна просто не могла. И ей это очень не понравилось. Не сам Серёжа, нет, а именно отношение к нему Макара. Дело было даже не в возможной нетрадиционной ориентации отпрыска, об этом говорить было ещё рано. Чувства её сына явно не находили отклика. Было заметно, что Макар переживает, в силу возраста не может ещё четко сформулировать что не так, но уже страдает от безответной любви.
И Валентина Ивановна всеми силами стала налаживать контакт с другими соседями по дому — семьёй Корольковых. Вова Корольков был соседом Макара по парте. Умный, серьёзный и безотказный, он по собственной инициативе занимался с Макаром русским и математикой, с которыми у того были проблемы, и вообще помогал по учёбе по первой же просьбе Макара или его мамы. Совершенно бесплатно. Даже игрушки, книжки и сладости, которыми благодарная мама Гусева старалась одарить бескорыстного Вову, он отказывался принимать. Но что самое ценное, Корольков смотрел на Гусева так, как сам Макар — на Сыроежкина. Поэтому стараниями Валентины Ивановны семейство Корольковых с сыном, а потом уже и Вова сам по себе, были частыми гостями в квартире Гусевых. Особенно, когда там не было Сыроежкина. Время шло, посеянные семена взошли, и к концу четвёртого класса Гусев с Корольковым стали действительно хорошими друзьями. Именно Вове Макар мог доверить то, что не хотел говорить Серёже, защищал низкорослого и щуплого друга от любых хулиганских поползновений школьной и дворовой гопоты, и так распиарил его умственные способности, что одноклассники и учителя хором признали в скромном Вове интеллектуального лидера класса и даже лестный ник «профессор» за ним закрепился.
А вот отношения с Серёжей к началу пятого класса дали трещину. Дело в том, что двенадцатилетний Макар понял вдруг, что испытывает к Сыроежкину не только дружеские чувства. Ему хочется его трогать. Нежно прикасаться, крепко обнимать, целовать в губы. А ещё Серёжа ему снится. Иногда даже без одежды, хотя в таком виде они никогда друг друга раньше не видели. Другие мальчики тоже нравились Макару, например, тот же Вова Корольков. Только любые непристойные мысли в Вовину сторону Гусев давил на корню. Должно же быть что-то святое в этом мире? Для Макара — это была дружба с Корольковым. Без всякой гомосятины. Макар с трудом смирился, что он не такой, как остальные мальчики. Не хотел он быть геем. Хорошо, теперь слово есть не обидное для таких как он, а то раньше всё гомосеками да пидарасами называли. «Пидарас» — вообще ругательство. Значит — это плохо, когда парню нравятся другие парни? Чем хорошим обзываться ведь не будут… Макар далеко не сразу нашёл для себя ответы на эти вопросы и примирился с собственной природой. Поначалу он злился. На себя, на весь мир, на Серёжу. На Серёжу в особенности, потому как чувства к нему подавить не получалось совершенно. Влечение лавиной прорывалось из подсознательного, каждую ночь транслируя прямо в мозг несчастному Гусеву мокрые сны с участием Сыроежкина, заставляло дерзить любимому другу и оргызаться на него, прикосновения, что призваны дарить ласку и удовольствие любимому, превратились в болезненные тычки, щипки, якобы дружеские удары и затрещины. Жизнь Макара потихоньку превращалась в ад, постепенно затягивая в преисподнюю и ничего не понимающего Серёжу.
Серёжа плакал по ночам, вспоминая как лучший и единственный друг переменился к нему. Стал говорить обидные слова, причинять боль, грубо обращался, пихал, толкал, шпынял… А ведь так хочется, чтобы стало как раньше. Макар был тогда с ним добрым, заботливым и весёлым, не то, что теперь. Точка невозврата была пройдена в конце шестого класса. Гусев подкараулил как-то Сыроежкина на лестнице в их подъезде. Прижал к перилам, которые больно врезались Серёже в поясницу, стал смеяться над его фамилией, коверкая на разный и не всегда пристойный лад, укусил за мочку уха, сильно впился пальцами в ляжку, отшлёпал со всей дури по попе неизвестно за что. Серёжа тогда собрался с силами и оттолкнул нахального Гуся, а сам сбежал. Позже, перед сном, Серёжа заперся у себя в комнате, разделся догола и стал осматривать себя в большое зеркало. К старым синякам и ссадинам прибавились новые — след от перил пониже спины, синие отметины от пальцев на внутренней стороне бедра, почти у самой мошонки, припухшая мочка правого уха. И попа красная до сих пор. Серёжа обводил синие и красные пятна пальцами, поглаживая пострадавшие места, вспоминал горячее дыхание на своей шее, тепло прижавшегося к нему тела, болезненные прикосновения. Он возбудился, глядя на следы тесного общения с бывшим лучшим другом на своём теле, и стал ласкать себя. Представлял, что бы он чувствовал, если бы Макар был с ним менее груб. С тех пор все Серёжины фантазии, когда он занимался самоудовлетворением, были связаны с Гусевым. А в реальности Сыроежкин стал намеренно дразнить и задевать Макара, провоцировать его агрессию в свой адрес, чтобы заполучить такой желанный тактильный контакт, пусть и в болезненной форме. Последствия этого близкого общения он берёг и тщательно скрывал от чужих глаз под специально подобранной одеждой, извлекая их на свет божий только в полном уединении.
***
— Чего молчишь-то? Совесть заела? — съязвил по привычке Сыроежкин. Гусь сидел рядом на кровати с таким лицом, как будто у него кто-то умер, смотрел в пустоту и не проронил ни звука.
— Прости, — наконец прошептал он всё также глядя в никуда. — Клянусь, больше по моей вине ни одного синяка на тебе не появится.
— Нет! — почти выкрикнул, насколько позволял осипший голос, Сыроежкин. И только потом сообразил, что сказал. Покраснел, побледнел и стал придумывать себе оправдание.
— Что «нет»? — удивился Макар.
— В смысле, забей, я уже привык давно и не обращаю внимания, — неубедительно промямлил Серёжа. Он испугался, что Гусь теперь решит исправиться и вообще будет держаться он него на гигиеническом расстоянии.
— Как к такому можно привыкнуть?! — не поверил Гусев. Он был в ужасе от того, что, оказывается, неосознанно творил столько лет с любимым человеком. Тело которого хотелось холить и лелеять, а не оставлять на нём синяки и ссадины. И если Серёжа его извинил или был близок к этому, то сам Макар простить себя так просто не мог. — Ладно, ложись, температуру меряй, — Гусев решил сменить неприятную им обоим тему. В конце концов, исправляться делом нужно, а не словами. И протянул Сыроежкину градусник.
Серёжа лёг и вскоре заснул. Впервые за последнюю неделю в чистоте и комфорте. Только вот снились ему кошмары. Во сне Гусь с Электроником, держась за руки, уходили куда-то прочь от Серёжи. «Я теперь с ним дружить буду, — говорил, обернувшийся на Серёжу, Макар, — он не такой придурок, и выглядит точь-в-точь как ты. Человека из него сделаю, раз из тебя не получилось». Серёжа хотел догнать друга, сказать ему, что он ошибается. Но тело и голос не повиновались Сыроежкину. Всё, что он мог — просто стоять и смотреть. «Макар — настоящий мужик, Серёжа, — вторил Гусеву Электроник из сна. — А ты — просто слабак, и место тебе — на помойке. Я лучше тебя и никогда с тобой не буду». Смысл последней фразы, проснувшийся в слезах и соплях Серёжа не понял. Точнее, не понял, почему во сне было так обидно от этих слов. Глупость же, как и любое сновидение.