Как бы то ни было, но к пяти ребёнкиным месяцам, практически все родительские функции сосредоточились в руках Сергея и, отчасти, Макара. Майя сначала расстраивалась и ревновала, а потом нашла в сложившейся ситуации жирный плюс — она могла выйти на работу. Денег-то лишних в семье не водилось.
Об этом же Вовке писал и Макар. Малыш буквально не слезает с Серёжиных рук, якобы жаловался друг (а на самом деле банально хвастался), спит с ними, Майка то и дело бегает к ребёнку, пытается вернуть его «домой», за Майкой ходит Зойка и уговаривает её дать малышу спокойно спать, Серёжа сына отдавать не желает, в общем — дурдом.
***
Володя отказывался называть папу «папой». Ему было уже полтора года, и он говорил пару десятков слов. «Папа» и «мама» в их число входили. Только, если с «мамой» всё было нормально, то «папа» относилось исключительно к Макару. Серёжа был «Сиёзей». И ничего с этим поделать не получалось. Не иначе, как на ребенке сказалась «материнская» Серёжина забота.
Но сложнее всего мальчику оказалось выучить своё собственное имя. То, что «Володя» относится именно к нему, он понимать не хотел. И на каждую попытку взрослых отрицательно мотал головой и говорил: «Эй» или «Эек».
А ещё через полгода Вовка стал свидетелем удивительной сцены. Они отмечали второй день рождения его маленького тёзки. Володя как всегда крутился возле Сергея, иногда только давая ему отдых и перебираясь на руки к Макару. За столом он тоже сидел на коленях у отца, но не столько ел сам, сколько методично «кормил» папу.
— Володя, ты так не дашь папе поесть, ему неудобно, — сделала замечание сыну мать. — Иди ко мне или сядь на свой стул, — по Серёжиной физиономии размазали очередную ложку картофельного пюре.
Никакой реакции со стороны мальчика не последовало. Только Зойка посмотрела на малыша, тяжело вздохнула и произнесла:
— Элек, папа так ничего не съест и будет голодным.
Ребёнок тут же повернул голову в её сторону, потом растерянно посмотрел на Макара, уплетающего очередной кусок жареной свинины:
— Папа кУсает.
— А Серёжа? — не унималась Зоя.
— Сиёзя, ты ещё хочесь? — деловито поинтересовался малыш у отца.
— Нет, Эл. Я пойду умоюсь. Иди к маме.
Ребёнок нехотя сполз с Серёжиных колен и залез на Майку.
— Тётя Зоя — кольбася! — чётко произнёс Володя и показал сидящей рядом Кукушкиной язык. Зойка невозмутимо ответила ему тем же.
Затем из ванной вернулся чистый Сыроежкин. Володя сразу же спрыгнул с Майки и полез обратно на отца.
— Сиёзя! Ты такой касивый, я тебя юбъю! — и принялся слюнявить поцелуями Серёжино лицо.
Семейство, как ни в чем ни бывало, продолжало стучать вилками и ножами, периодически нахваливая Зойкину стряпню (готовила в основном она), и только один Вовка сидел разинув рот, с трудом осмысливая увиденное. Нет, ему, конечно, писали, что ребёнок упорно считает себя Элеком, отзывается только на это имя и не признаёт Сыроежкина за отца, отводя эту роль Макару, но одно дело читать об этом, и совсем другое — видеть…
— Макар, скажи, почему — Эл? — Корольков уединился с Гусевым на кухне, пока остальные прибирали со стола и готовили чаепитие с тортом. — Кто-нибудь рассказывал ему про Эла, упоминал в его присутствии? И Зойку Колбасой назвал!..
— Честно — не знаю почему. Никто не рассказывал и не вспоминал. Он на самом деле ещё много чего такого говорит. Как-то показал на Серёгины шрамы и сказал: «Кровь была. Много. Бедный Серёжа». И стал гладить рубцы, а потом полез с поцелуями. Ну, он всегда его целовать лезет. Ещё, было дело, на улице — мы втроём в центре гуляли, зашли во двор, а там контейнерная площадка. Эл, ну, то есть Володька, как вцепится в Сыроегу и давай его обратно к машине тащить. И вопит: «Помойка! Помойка! Серёже нельзя туда!» Как Сыроега неделю на улице жил и по помойкам шарился — даже я каждый раз вздрагиваю, как вспомню. Ну, в общем, ты понимаешь. И засыпает мелкий только с нами. С Серёгой, в смысле. Залезает на него и лежит, пока не заснёт. Мне даже дотронуться не даёт. Хотя мы при нём себе ничего такого и не позволяем. Потом Майка приходит, уносит его. А один раз, помню, я Серёгу поцеловал в губы — думал не видит никто. Так Эл, оказывается, видел — прибежал, стал мне кулачком грозить, говорит: «Нельзя! Я Серёжу целую!» А потом, когда Серёга не видел, он, значит, на меня залез и говорит: «Серёжу нельзя, меня — можно!» И губки тянет. Я его ссадил с себя сразу, говорю: «Ты маленький, маленькие так не целуются». Он обиделся.
— И… что ты об этом думаешь? — спросил малость ошарашенный Корольков.
— Да то же, что и все, — пожал плечами Гусев. — Это Эл.
***
В том, что это именно Электроник нашел способ вернуться к своему Серёже, сомнения у Королькова отпали окончательно уже через год. Эл-Володя уже неплохо разговаривал и вспомнил много моментов из их школьной жизни, которые никаким другим способом узнать не мог. Иногда говорил, что он раньше работал на компьютере, но в настоящее время интереса к электронике не проявлял. А некоторые технические штучки и вовсе не выносил. Например, куклу-робота, которую ему подарил кто-то из Зойкиной родни, он уничтожил. Бросил на пол, когда даритель ушёл и методично бил по ней своими ножками, приговаривая: «Робот умер, робот умер!», пока кукла совершенно не пришла в негодность.
Привязанность к отцу, которого мальчик так и не научился называть папой, со временем только возросла. Он окончательно перебрался спать к Серёже и Макару, всё время говорил как он их любит, в основном, конечно, Сыроежкина, и без конца обнимался с Сергеем.
Сам Серёжа, к огромной радости своего любовника, души не чаял в сыне, не допускал даже мысли о сведении счетов с жизнью и строил планы на будущее — найти работу поприличнее, может даже опять пойти учиться, чтобы не сидеть совсем уж на шее у Макара, интересовался школами (на будущее) и детскими развивающими центрами (на сейчас). В общем, Эл был с ним — это главное. А то, что это теперь его сын — не проблема, важно, что они снова вместе и могут любить друг друга, пусть и несколько по-иному. К тому же, для полного счастья у Серёжи есть Гусь под боком. Чего ещё желать? Разве что, здоровья — здесь, увы, всё было не так гладко.
У Макара дела тоже были вполне благополучны. Он был на хорошем счету в своём клубе, ученики радовали его успехами, любимый с ним и счастлив, кроме того, Элека он искренне считал своим сыном и совершенно не ревновал к нему Серёжу или наоборот — Эла к Серёже. Если бы не здоровье Сыроежкина, Макара Гусева можно было бы с полным основанием назвать самым счастливым человеком на свете.
В последний год вирусная нагрузка неуклонно росла, несмотря на новые схемы лечения, Серёжа чувствовал себя неважно, препараты антиретровирусной терапии и профилактические средства имели тяжёлые побочные эффекты. Но Серёжа держался стойко. Выполнял все рекомендации врачей, регулярно обследовался. И старался скрыть от сына и девчонок своё не очень бодрое самочувствие.
Элек, конечно, сразу почувствовал неладное. И начал приставать к взрослым с вопросами: «Почему Серёже плохо?» и «Когда он поправится?» В результате Зоя с Майей прижали парней к стенке и тем пришлось сознаться — у Серёжи ВИЧ. Скандал был грандиозный — Зойка чуть сама Сыроежкина не прибила (чтоб не мучился). На Макара обиделась. Столько скрывать болезнь и подвергать окружающих опасности! И ребенок с ними спит! Макар еле её успокоил — объяснил, что Серёжа для них представляет гораздо меньшую опасность, чем они для него. Зойка тогда всё равно погнала семейство на анализы, хотя все трое взрослых, как работающие с детьми, и так регулярно обследуются. Эл тоже был здоров. Потом её отпустило.