Затем он сказал мне нечто совершенно поразительное:
— Я думал, что ты мой сын.
Я сел, и на этот раз у меня получилось удержаться. Я увидел, что на самом деле был почти нагим: одежда изорвана в лохмотья, тело перепачкано кровью. Внезапно я вновь почувствовал слабость и схватился свободной рукой за стойку балдахина кровати.
— Но вы не мой отец, — выпалил я.
— Тогда мы с тобой согласились, — кивнул он.
— Не понимаю…
Снаружи завывал ветер. Зал раскачивался и поскрипывал; было видно, как шевелятся стены. Вокруг нас вдруг повалилась штукатурка, щепки и целая лавина человеческих костей, и воздух наполнился пылью. Мне на плечи и спину попа́дали изразцы. Створки окна у меня над головой захлопали туда-сюда.
Мне вспомнилось жилище Сивиллы. С нарастающим ужасом посмотрел я на собеседника, но он лишь пожал плечами:
— Это пройдет. Не тревожься.
Как только все утихло, я сказал:
— Я Секенре, сын чернокнижника Ваштема.
Он зашипел и отпрянул:
— Тогда я страшусь тебя!
— Нет, — ответил я, — сам я не чернокнижник.
Я начал объяснять ему все, но он махнул рукой, умоляя меня замолчать:
— Ты воистину могущественный чернокнижник! Я вижу! Вижу!
Я подумал, что он сумасшедший. Но что может быть естественнее, чем встретить безумца после всего, что мне довелось пережить? Если он решил, что я чернокнижник, то нет смысла его в этом разубеждать.
Я положил отцовский меч себе на колени, скрестил руки на груди и уставился на сего, как я надеялся, суровым взглядом:
— Ну ладно. Я, чернокнижник, приказываю вам объясниться.
Он развел руками; теперь этот человек казался совсем беспомощным.
— Чернокнижник, я не знаю, с чего начать…
— Почему вы решили, что я ваш сын?
Он шагнул к разбитой статуе, изображавшей птицу, и сел на плоской поверхности, на месте отколотой птичьей головы. Не ответив на мой вопрос, он несколько минут сидел молча. Я подумал, что он забыл обо мне и впал в какую-то летаргию. Сначала я глядел на болтавшиеся створки окна, потом от нечего делать стал трогать лежавший у меня на коленях меч.
Наконец он вздохнул и сказал:
— Что тебе известно о том, откуда ты происходишь, чернокнижник и сын чернокнижника?
Я рассказал ему немного моей истории, и он лишь снова вздохнул и сказал, что я могущественный чернокнижник, хоть и не обладающий пока знанием.
— Тогда научите меня, — сказал я.
— Когда твоя мать оставила тебя, — сказал он, — причина была в том, что она не могла пойти дальше Лешэ, царства сновидений. Из-за того, что ее не приготовили к погребению, она не может по-настоящему пойти в Землю Мертвых. Существуют четыре царства, и ты должен это понимать. Земля есть царство Эшэ, мир живых людей. Но сны наши приходят из туманов над рекой, из Лешэ, где страна сновидений граничит со страной смерти. Мы видим во сне беспокойных духов, потому что они обитают в Лешэ, как и твоя мать. Далее лежит Ташэ, подлинное обиталище мертвых, где все пребывают в местах, отведенных им богом.
— А четвертое царство?
— Оно называется Акимшэ — святость. В сердце бога, в сознании бога, среди огненных фонтанов, где рождаются сами боги, и миры, и звезды, — это Акимшэ, святость, и описать ее невозможно. Ни величайшие прорицатели, ни чернокнижники, ни даже сами боги не могут взглянуть на конечную загадку Акимшэ.
— Но это все-таки внутри Сурат-Кемада, — сказал я. — Я не понимаю, как…
— Хорошо, что ты не понимаешь. Даже Сурат-Кемад не понимает. Даже он не может взглянуть на это…
Я поторопился прервать его:
— Мне снова пора в путь. Я должен найти отца.
И тогда мой собеседник снова сказал поразительные слова:
— Да, конечно же. Я знаю его. Он в наших краях обладает огромной властью.
— Вы… вы… его знаете? — Больше я не смог сказать ни слова. Все мысли мои перепутались.
— Он обитает здесь, пользуясь особыми почестями, ибо он — чернокнижник, — сказал старик. — Но он должен оставаться здесь, потому что он, пусть и единственный в своем роде среди слуг Сурат-Кемада, все же слуга.
Я встал; ноги мои подкашивались. Я закрутил на поясе разорванные брюки, стараясь выглядеть по меньшей мере прилично, но ткани почти не осталось. Потом я засунул за пояс меч.
Так я и стоял, тяжело дыша от напряжения, и морщился, потому что натянулась кожа на моих искусанных боках.
— Вы должны отвести меня к отцу, — сказал я.
— Я могу лишь показать тебе дорогу, — грустно покачал он головой.