За провалами таких натисков всегда в прошлом следовали попытки России, откатившейся от Европы, собрать собственное пространство, лежащее вне пространства Запада (вспомним эпоху от Севастополя до Порт-Артура, или время сталинского “социализма в одной стране”). Каждый из очередных стратегических трендов представал жизненной проблемой для правителей, идеологов, военачальников России, всякий раз по-новому задавая им эпохальную парадигму геополитического конструирования, его топику - включая и антисистемные версии, по тем или иным мотивам выступающие протестом против тенденции “основного потока”.
Приняв концепцию стратегических циклов Империи за основу историко-морфологического анализа геополитической мысли, мы по-новому увидим многие образы и доктрины, проходящие по страницам разбираемой книги. Оказывается, что декабристы не просто “предвосхищают” геополитику, толкуя о недостатках и преимуществах административного унитаризма либо федерации. “Русская Правда” Пестеля - этот уникальный в истории проект конституции, определяющий территории, каковые еще должны быть завоеваны и включены в страну - вместе с прилегающими к ней записками являет собой первый продуманный евразийский проект России: со столицей на Волге, с казахскими и монгольскими степями, с мощным Тихоокеанским военным и торговым флотом, распространяющим влияние этой державы на Южную Азию. Перед нами не “предвестие” геополитики, но воплощение стройного геополитического видения, документ, являющий последовательную альтернативу паневропеизму Священного Союза, утверждавшемуся как программа при Александре I.
Опираясь на те же историко-морфологические предпосылки можно, к примеру, показать пагубную неудовлетворительность оценки авторами спора В.С. Соловьева с идеями Н.Я. Данилевского - будто бы некоего разрыва “философствующих” геополитиков с собственно философами” (с. 129). Для Соловьева, как и для его главного оппонента Н.Н. Страхова речь в этом споре шла не о конфликте философии с геополитикой, а о столкновении двух философий истории и о жизнеспособности идеи “российского мира” вне Европы. Интерпретация, предлагаемая И.В. Алексеевой с коллегами, была бы правомерна, если бы они взялись показать, что установка Соловьева, в отличие от взглядов Данилевского-Страхова, была несовместима с геополитикой как формой политического моделирования. Но доказать это невозможно, ибо Соловьев, несмотря на всю “антигеополитичность” своих ламентаций о “России - царстве правды и милости, хотя и без Константинополя”, неотъемлемо вошел в историю нашей геополитики образом “панмонголизма” - восточноазиатской агрессивной консолидации, преподносимой им как потенциальное Божье возмездие нашей Империи за ее разворот к Азии и вычленение из европейского христианского человечества.
Из пересказа идей Н.Ф. Федорова на страницах монографии не видно никакой надобности упоминать об этом мыслителе в труде по российской геополитике. А между тем, Федоров имеет полное право на место, по крайней мере, в примечаниях к нашей геополитической истории, ибо он выступал видным представителем той ветви русского восточничества конца XIX в., которая пропагандировала российско-китайскую ось в континентальной Азии как стратегию, предназначенную обуздать деструктивный хаос тюрко-монгольского “кочевничества”. Можно бы отметить, что федоровский культ “отцов”, имеющий яркие конфуцианские параллели, если не прообразы, должен рассматриваться в прочном комплексе с его геостратегическими убеждениями (4).
Где нашим авторам видятся либо туманные “предпосылки” геополитики, либо разрозненные “идеи”, малоубедительно дозревающие до ранга “теорий”, там получается иная картина, если рассматривать геополитику как часть имперского идеологического процесса, непосредственно определяемую циклической динамикой системы “Евро-Атлантика - Россия”: открывается редкостное богатство национальных аргументативных форм геополитического моделирования и геополитической мобилизации.