Кто?
Тот, кто именами одушевлял предметы.
И что ему нужно?
Любви. Тебе ниспослали дар.
И жало в плоть? — Сильвестр вытянул хромую ногу. — Прикажешь любить и это? — Оттопырив пальцем заячью губу, высветил щербатые зубы. — Человек рождается в мерзости, живёт, как скользкий обмылок, а его речь — трескотня головёшек в костре, который разжигает похоть. — Исчерпав небогатый церковный арсенал, Сильвестр перешёл к житейским сравнениям.
Оттого он любит топчущих его, а любящих — топчет…
Он сделал паузу, но монах не обратил внимания на ловко ввёрнутый афоризм. — Один раз любовь уже приходила в мир, и что — приняли её?
Слово без любви мертво, — задумчиво прошептал монах. — Без любви слова слепы, истинный свет неизречён, истинная речь бессловесна. А из не выстраданных слов вьётся паутина зла.
Сильвестр расхохотался:
Уж не ловишь ли ты меня в словах, монах?
Где-то протяжно заухали совы.
Вот ответ на любую софистику, — задрав в потолок палец, продолжил Ведун. — Бог пострадал, но люди неспособны на страдания. Добровольная жертва — неудачный оксюморон.
Он сделал жест, собираясь развернуть мысль.
Апокалипсический зверь совсем не страшный, — с какой-то ласковой отрешённостью перебил монах, — у него нет ни рогов, ни когтей. И число его вовсе не шестьсот шестьдесят шесть, а нуль, ибо он оставляет пустыню. Он есть, и его нет, и поэтому он — зверь.
Что есть зверь? — умыл руки Сильвестр в потоке сентенций. — Если мы не знаем даже, что такое человек?
Монах глубоко вздохнул.
Жертва Богу — сердце сокрушённое, а зверь — это равнодушие, его земная тень — Великий инквизитор.
Откуда тебе знать? — закричал Ведун.
Я был им.
Языки пламени задрожали, и монах исчез.
И тут Сильвестр пробудился, не понимая сна, ещё не отличия его от яви, выскочил наружу, в мерцанье звёзд, в тёплый, льющийся припадками дождь.
Чаинский явился неожиданно. Он был в охотничьем костюме, с хлыстом за голенищем. Поджидая Сильвестра, расседлал лошадь. В городе он сказал, что отправляется пострелять уток, но ему не поверили, да и сам он чувствовал, что больше походит на дичь. Как и при первой их встрече, ярко полыхало солнце, вокруг всё кипело от жары.
Дорогой Чаинский подбирал аргументы, уговаривал Сильвестра согласиться на условия, которые сам же и выдвинет, репетируя, он вслух горячо убеждал его вернуться, но теперь растерялся, застыл в жалкой позе просителя.
В руках он вертел пакет — деньги, которые они тайком насобирали с Шаховской, и видел всю их ненужность здесь, посреди гула полей и одиночества гор. Чаинский смотрел Сильвестру в переносицу, и в глазах его стояли слёзы. Сильвестр опёрся через кулак о гранит, исчезнув в перепутанных пегих космах, думал, что слова — лживые посредники. А Чаинский натуженно теребил пакет, прислонившись спиной к дубу. Так они и стояли, пока не подкралась ночь. За всё время Чаинский едва выдавил про свободу, которой отныне будет пользоваться бывший его слуга, у него стучали виски, он уже предвидел провал миссии, но Сильвестр неожиданно согласился. Ему в первый раз стало жаль человека.
Низко висело солнце, корчилось карликом на горизонте. Сильвестр долго гулял по набережной, всматриваясь в опаловую даль. Он уже отобедал в привокзальном ресторане, ел устрицы, трюфеля, зашёл в цирюльню, оделся у модного портного. Платановая аллея вывела его к трактиру, где он провёл отрочество. В кадке клешнями чернела пальма, всё было по-прежнему: выщербленная стойка, рыдания пьяных, оскорбительная вонь. Только жёлтого кенара сменил в клетке общипанный, облезлый щегол. Возле ног бездомной дворнягой крутился подросток с мокрым полотенцем наперевес.
Хозяева дома? — спросил Сильвестр.
На рынке-с.
Потухший, отсутствующий взгляд сироты.
Служишь давно?
Как мамка умерла.
Мальчишка кинулся сметать пыль, навернулась слеза.
Сильвестр заказал чаю.
Спишь в чулане.
Подросток равнодушно кивнул. Обнажая пунцовый зев, клюнул зерно щегол.
И тут Сильвестру захотелось побыть отцом, ведь быть отцом — значит немного быть Богом.
И, верно, в приходскую отпускают? — продолжил он допрос. Теперь он подделывал язык прислуги, как раньше — язык господ. — Неси бумагу.
Он диктовал, а мальчишка корпел, склонив голову набок. Сильвестр сосредоточенно глядел на своего двойника, избавляясь от иллюзии, на которой держится мир: веры в «я», вокруг которого, как мотыльки, мечущиеся над керосинкой, вращаются мысли, слова и поступки. Теперь он видел множество огоньков, одинаково мерцающих, плывущих по реке под безмолвным небом, огоньки уже слились с течением, стали его частью, и Ведун осознал, насколько глуп и беспомощен