Судьба вроде напёрсточника, — продолжил он, — сулит выигрыш, а под каждой скорлупкой у неё пустота.
Он высунул язык и легонько присвистнул. Так, с высунутым языком, он и шагнул в зал, доставая на ходу пистолет со стволом таким длинным, что неизвестно, как он помещался в кармане.
За Евдокимом тенью скользнул Виссарион. Словно кондуктор билеты, он собирал кошельки, пока Евдоким отрывисто лаял про ограбление. Зажатой в кулаке рукоятью Евдоким тёр глаза к носу, точно доставал соринку, и, раскачивая стволом, брал на мушку потолок.
Протискиваясь обратно сквозь стеклянную вертушку, Евдоким Кугтя неожиданно вернулся к разговору.
— Привыкай, — ввинтил он дуло в ухо напарника, спуская курок.
Хлопнул выстрел.
Никита Трепец вздрогнул и, ещё не проснувшись, утопил кнопку будильника.
Никита был свободным философом, засыпал со старинным, в кожаном переплёте, изданием Шопенгауэра, а просыпался с новыми комментариями к Гегелю. Он и сам пописывал в журналы, при этом его левая рука опровергала то, что выводила правая. Из слов кафтан не сошьёшь, и Никита задохнулся бы от безденежья, если бы ни пришедшая с радикулитом известность. Она заставляла говорить то, во что не веришь, и молчать о том, чего другие недоговаривали. Но Никита не поддавался. «В царстве глухарей и кукушка соловей», — рубил он с плеча за глухими стенами своей комнаты.
У таких каждый волос на голове застрахован, а время идёт, держась за перила. И тут — дикий сон. Утро казалось испорченным. Сунув подмышку очередную статью, Никита впервые за долгие годы вышел из дома на голодный желудок. «Не позавтракаешь — завтрак за тобой весь день бегать будет», — хмурился он, спускаясь в лифте с соседом. Три этажа его вислоухий щенок, поскуливая, тёрся о ноги, а к четвёртому, задрав лапу, помочился Никите на штаны.
«Не утерпел», — вылетая за поводком, извинился собачник.
А Никита поехал вверх, топча ботинками жёлтую лужу.
Его привычки сводились к двум «нет» и одному «да»: он никогда не вставал с той ноги, не заходил так далеко, чтобы не вернуться, и, пересчитывая в зеркале морщины, кивал своим мыслям. «Поезд идёт по расписанию, — подумал он, когда у него полезли болячки, — скоро прибытие». Незаметно он сделался старше окружения, отпевал в церкви знакомых и, сжимая колыхавшуюся на сквозняке свечу, перечислял заслуги покойников. А те прибывали, выстраивая за плечами очередь. «Вчера был пустырь, а сегодня уже обжили», — удивлялся он разросшемуся кладбищу и думал, что землю, как огород, заселяют в два этажа: живые — вершки, мёртвые — корешки.
На улицу Никита выводил себя редко, как собаку по нужде, а дома изводил бумагу, стараясь сосредоточиться, чесал за ухом, тихо лысея среди книг и, бог знает, сколько раз произнесённых истин.
«Это Евдоким Кугтя, — бросил сыщик, выслушав потерпевших. — До чего обнаглел «Пёс» — даже маской пренебрегает!»
И отправился прочь походкой волкодава.
А Никита Трепец снова встретился с Евдокимом, едва сомкнул глаза следующей ночью. Он уже знал, что Евдоким любил, чтобы кровь в жилах не застаивалась, и у Никиты от его шуток бегали мурашки. Он сучил ногами, сбрасывая одеяло на пол, но сон не отпускал. Он слышал, как грозно рычали друг на друга угрюмые мужчины, как, пряча под шрамами лица, тянулись к голенищам сапог. Договаривались приходить без оружия, но ведь у мужчин нож вроде щетины — лезет сам по себе.
Блестела сталь, у Никиты захватывало дух, но Евдоким каждый раз опережал.
«Пёс, сын пса.» — хрипели поверженные.
Из ночи в ночь история разворачивалась, как сказки Шахерезады. Никита мучился, ходил к психиатру — тот крутил пуговицу на его пиджаке и выписывал таблетки. Но стоило закрыть глаза, как кошмар был тут как тут. Он словно караулил под дверью и, когда сумрак вынимал ключ, пролезал в замочную скважину. «Не бойся, касатик, — ворожила над Никитой знахарка, катая по блюдцу яйцо. — Мы его враз одолеем». Она надувала щёки и повторяла скороговорки такие заковыристые, что Никита удивлялся, как она не сломает язык. Но не помогли ни присказки, ни заговоры.
Вообрази, — жаловался Никита по телефону, с перепугу путая себя и Евдокима местами, — я — сон какого- то уголовника!
Во снах, мы те, кем должны быть, но не стали, — смеялись на том конце.
И Никита брёл, спотыкаясь о сны, как пьяный о ступени, чувствуя себя насекомым, раздавленным каблуком визжащей женщины.
Евдоким вёл себя всё развязнее. Он являлся будто невзначай, под дулом пистолета брал взаймы, записывал долг на манжете, и в каждое пришествие твердил про скуку и смерть. Не давая передышки, бил кувалдой, и под его ударами жизнь грозила перевернуться, рассыпавшись, как карточный домик.