Она молча опустила цветы в напольную вазу, налила воды и, раздвинув штору, поставила их на подоконник, где струился лунный свет. Медленно стащила тёмную, дырчатую перчатку — для поцелуя, и на губах у Еремея Дементьевича остался холодок. Он не знал, что делать, но ему было удивительно легко. Послушный, как кариатида, он мог стоять так часами, годами, вечность. Её присутствие обдавало тёплым запахом, как в детстве, когда Еремей просыпался в постели матери.
Дама сбросила шляпу, встала на стул, зашуршала шёлковым платьем, достав с полки Библию, которую он читал в детстве, и, улыбнувшись, подложила, чтобы стать выше. Затем, вынув шпильку, распустила волосы как воронье крыло, поднялась ещё выше, к шкафу с гроздьями свисавшей пыли. Она взобралась уже к самому потолку, когда, вспомнив про хромой стул, Гор- дюжа испуганно вскрикнул. Но тут увидел, что женщина не стоит, а висит. Её голова на неестественно повёрнутой шее слилась с потолком. Тёплый запах исчез, на Гордюжу глядела серая морда удавленницы.
«Я скоро приду», — одними губами прошептала она, тая, как тень.
Близилось утро, соскочив с дивана, Гордюжа бросился к цветам.
Их было чётное число.
И они были чёрные.
Однажды, в ночной тишине по улицам гулко рассыпалось эхо — это во мраке комнаты выл от страха Гор- дюжа, а моя рука зажимала ему рот. Мы оба становились психопатами. Он несколько раз открывал дверь, порываясь уйти, не зная куда, а я, карауля, захлопывал её сапогом. Со временем ему стало страшно покидать стены, где, уколовшись, он угрюмо скалился в липком, остро пахнущем поту, лез на диван, как на ледяную гору, откидываясь в изнеможении на громыхавших пружинах. На душе у него было, как в слепой кишке, он высох от голода, но с прежним упрямством шарил иглой по венам.
Как долго продлится его роман с героином? Сойдёт ли Гордюжа с ума, или раньше умрёт? До этого срока я буду присматривать за ним. А потом выйдет время. Которое исчезает, когда нечего наблюдать.
НЕОКОНЧЕННЫЙ РАССКАЗ
Мне едва хватило воздуха задуть свечи — целых восемь! И пирог у мамы вышел — пальчики оближешь! Хорошо, что я летний, светит солнце, ползают жуки-скоробеи, глухие богомолы, которые слышат лапками, и красные «пожарники». Папа целует в лоб, дарит книгу про пиратов, и я спускаюсь во двор. Мне радостно, вокруг — море одуванчиков, которые щекочут голые колени, стрекочут кузнечики, на ветках лопочут птицы. И вдруг — будто крапива обожгла! Когда- нибудь меня не станет! Всё, всё это останется — и жара, и гудящие травы, и блестящие зеленоватые жуки, и бездонное небо, а меня не будет! Совсем, совсем! А куда я денусь? Исчезну, как бабушка, которая умерла до моего рождения? И про меня также будут рассказывать, а нигде, нигде меня нельзя будет увидеть! А где же я буду, когда меня не будет? «Мама, мама.» — шепчу я. И от ужаса даже плакать не могу. Но мне становится стыдно. Вокруг никто не боится, вокруг улыбаются, и никто не говорит об этом. Неужели они не знают? Или знают то, чего не знаю я? Или они смелее? Но это страшнее пиратов! А уже в постели, когда мама гладила мне спину, я не замечал её мягкой ладони, притворяясь, что сплю, всё думал, думал. Как страшно в лесу кричат совы! Я накрылся с головой одеялом, и под утро меня осенило. Когда я вырасту, учёные придумают таблетку, я её выпью — и не умру!
Мне сорок восемь. В прокуренных лёгких нет воздуха задуть столько свечей, и праздничный пирог испечь некому. Страшно вдуматься, сорок лет прошло, евреи в пустыне за этот срок забыли про плен, сменилось два поколения, исчезла страна, в которой я родился, а я вспоминаю наш дом с палисадом, поросшее бурьяном школьное поле, вспоминаю скрипы деревянной лестницы с подгнившими, выщербленными ступенями, огород, который безуспешно разбивала мать, нашего соседа — хмурого инвалида-фронтовика дядю Сашу, то лето, когда сверкал пятками в густой траве, гоняясь за бабочками, и мог по укусу отличить муравья от мошки. Вспоминаю Анну Марковну, учительницу начальных классов. Всё-таки несправедливо: мы навсегда запоминаем своих учителей, а они нас — нет..
Завтра выборы, будут выбирать самого главного, и папа с дядей Сашей спорят.
Власть негодяев, — пускает табачный дым папа, — вот что такое государство.
Тише, Стёпа слышит! — шикает мать, убирая посуду.
Я — на полу, делаю вид, что играю в солдатики.