Возвращавшиеся домой раненые, калеки и инвалиды превозносились в качестве героев, им выдавался специальный значок, свидетельствующий о боевом ранении, для большей приметное™ они одевались в белые одежды, свидетельствующие о «непорочности» их ран. Во многом это было обусловлено страхом, что их примут за «обычных» калек и подвергнут дискриминации, которая на бытовом уровне была делом весьма распространенным. Раненые даже просили власти учредить какой-нибудь «телесный знак», который свидетельствовал бы о боевом происхождении их ран, ибо в бане их тело было лишено опознавательных меток. Инвалидам, лишившимся конечностей, государство бесплатно выдавало протезы, производство которых успешно развивалось. Также бесплатно предоставлялись искусственные глаза. Открывались и дома инвалидов, которым требовалось длительное лечение. Государство полностью национализировало тело японца, включая его составные части. Конечной целью реабилитационного процесса было возвращение раненого или инвалида либо в действующую часть, либо в производственный процесс. То есть «починка» искалеченного тела вела к его возвращению туда, где ему и положено быть — на место смерти. По мере ухудшения положения на фронте осуществлять такую реабилитацию становилось, разумеется, все сложнее.
Забота государства о мертвом теле была больше, чем забота о теле живом. Тело солдата, призванного в армию, по умолчанию рассматривалось как тело мертвое. Новобранцу срезали прядь волос и обстригали ногти, которые было положено помещать в погребальную урну. Кремированные останки солдата, погибшего на поле боя, находившегося за тысячи километров от Японии, непременно и, разумеется, тоже бесплатно доставлялись в родной дом. Их помещали в урну, урну — в ящичек, замотанный в белую траурную материю. Иными словами, государство осуществляло контроль над принадлежащим ему человеком (телом) не только при жизни, но и после смерти. Большинство японских воинов погибло за рубежами Японии. Их отпевали шесть раз, но только один раз это было делом частным, когда отпевание совершалось в родном доме. Кроме того, похоронные обряды совершались в воинской части, в портовой таможне (по синтоистскому и буддийскому ритуалу), в администрации того места, где он проживал, в синтоистском святилище Ясукуни (в Токио), где почитались души всех погибших за родину и императора. Это святилище играло роль национального пантеона.
Живых героев не было принято ни награждать медалями, ни повышать в чине. Повышение в чине мог получить воин только погибший, ему же присваивался «титул» «ратного бога». А японские боги были лишены тела — синтоистская традиция не знает антропоморфных изображений своих божеств.
«Духовный» дискурс предполагал, что манипуляции с телесными символами (заменителями тела) важнее, чем само живое тело. Это был триумф семиотического знака (означающего) над означаемым. В войне символов Японии не было равных, степень управляемости японского народа до сих пор вызывает восхищение и ужас, но в скрежещущем металлом столкновении телесных материй Япония не имела никаких шансов на победу. Возвращение останков воина называлось «безмолвным триумфом». Заслуги воина на полях сражений не имели при этом никакого значения. Знаменитый фехтовальщик Ягю Мунэнори (1571—1646) говорил: «Я не ведаю пути победы над другими, я познал путь победы над собой»123. Складывается впечатление, что его слова были восприняты чересчур буквально. Как и в эпоху Токугава, в тоталитарной Японии жизнеустроительные принципы хорошо работали внутри самой страны, но при прямом столкновении с внешним миром они демонстрировали свою полную несостоятельность.