Сословия существовали в изоляции друг от друга, межсословные браки пресекались, смена статуса была случаем редчайшим. Это находило свое теоретическое обоснование в том, что каждое сословие должно выполнять отведенную ему общественно-государственную функцию. «Смешение» сословий воспринималось как торжество хаоса. «Беспримесность» же осмыслялась как качество безусловно положительное. Это убеждение «работало» и применительно к иноземцам: смешение с другими народами квалифицировалось как явление крайне нежелательное. Столь «естественная» для Европы идея о том, что династические браки с представителями правящих домов других стран могут способствовать росту авторитета самого японского императорского (сёгунского) дома, была в Японии абсолютно неприемлемой.
В реальности, однако, представители разных сословий не могли обойтись друг без друга, вступали в деловые, хозяйственные и иные контакты. Безусловным признанием пользовалась идея о взаимосвязи и взаимодополняемости сословий, которые должны пребывать в гармонии, т. е. каждое сословие имеет свою уникальную функцию. Эта идея облекалась в метафору человеческого тела. Конфуцианский мыслитель Ямага Соко (1622—1685) отмечал: «Три сословия [в данном случае автор привычно для того времени исключает из списка привилегированное самурайство, имея в виду крестьян, ремесленников и торговцев. — А. М.] подобны телу, император подобен сердцу. Эти три сословия едины и неразделимы, среди них наиболее важны земледельцы... Если взять пример человеческого тела, то земледелие соответствует плоти... Тело поддерживает сердце, сердце управляет телом, они существуют неотторжимо друг от друга»11. Заимствуя и переосмысляя буддийскую терминологию, тот же автор говорил о том, что «три сословия» являются «тремя сокровищами» (Будда, его учение и сангха — община верующих)12. Их следовало пестовать и беречь, потому что без них и сама жизнь самураев была бы невозможна, в чем они отдавали себе полный отчет.
Такова была теория. На сторонний же взгляд разница между «высокими» и «низкими» (между самураями и всем остальным населением) была огромной — недаром и Ямага Соко исключил из своей классификации самураев. В теории самурай имел право без суда и следствия зарубить мечом любого, кто не оказал ему должного почтения на улице (на практике, однако, это случалось редко, так как потеря контроля над собой считалась для самурая недопустимой слабостью). В любом случае «настоящий» самурай не должен был находиться в одном помещении с простолюдинами. Посещать театр считалось для него «неприличным», хотя высокопоставленный самурай (князь) и мог приглашать артистов для выступлений в своем доме. Если же самурай все-таки отправлялся в театр, он заматывал голову полотенцем и не брал с собой свой главный сословный атрибут — длинный меч. Повязывали полотенце на голову и те небогатые самураи, которые не могли содержать слуг и которым поэтому самим приходилось ходить в лавку13. Не посещали самураи и места, где простолюдины играли в азартные игры. То же самое касается и общественных бань. Японская культура не знала ничего подобного европейскому карнавалу с его перевертыванием социальных ролей. В этой культуре социальную роль разрешалось лишь подтверждать, никому не приходило в голову мечтать о собственном «блестящем» будущем.
Несмотря на широкое распространение юмористической и пародийной литературы, она не ставила своей целью критику режима, не подвергала сомнению существующее положение вещей. Японские литераторы смеялись над «простыми» людьми и их слабостями. Слабым эквивалентом карнавала можно, пожалуй, считать лишь юмористические сценки (кёгэн, букв, «безумные речи»), исполнявшиеся в антрактах «серьезных» пьес театра Но. В этих интермедиях слуги, бывало, оказывались хитрее своих не слишком сообразительных хозяев (князей). На большее тогдашняя японская культура не отваживалась, а антракты кончались быстро. К тому же все эти пьески (во всяком случае, известные нам) были написаны в период, предшествующий установлению власти Токугава.