Ни проводимая режимом «охота за ведьмами», ни ее частный пример — этот суд — не вызывают у меня ни малейшего уважения, ни даже страха. Я понимаю впрочем, что подобные суды рассчитаны на то, чтобы запугать многих, и многие будут запуганы — и все же, я думаю, что начавшийся процесс идейного раскрепощения необратим.
Никаких просьб к суду у меня нет.
12. XI.70 г.
В РЕДАКЦИЮ «ХРОНИКИ ТЕКУЩИХ СОБЫТИЙ» (МОСКВА)
В РЕДАКЦИЮ «ТАЙМС» (ЛОНДОН)
Уважаемые редакторы!
В связи с большим и разноречивым интересом, который вызвала как в нашей стране, так и за рубежом брошюра Андрея Амальрика «Просуществует ли СССР до 1984 года?», я буду весьма благодарен вам, если вы опубликуете мое открытое письмо автору брошюры.
С уважением Петр Якир
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО АНДРЕЮ АМАЛЬРИКУ
Уважаемый Андрей Алексеевич!
Я с большим интересом прочел Вашу брошюру и, оставляя на будущее подробный разговор, хочу только вкратце сформулировать свое впечатление. Сама важность поднятых Вами вопросов удерживает от поспешной и категорической оценки.
Еще раз порадовался четкости, честности и беспристрастности Вашей позиции и смелости Вашего поступка — сам факт подобного выступления есть, несомненно, рискованный шаг в наших условиях, тем более сейчас.
Понимая и принимая жанр свободных размышлений, в котором Вы выступаете, я, тем не менее, почувствовал разницу между первой и второй частями Вашей брошюры.
Первая часть производит очень убедительное впечатление подробностью анализа, в сущности, пока единственного по широте охвата и систематизации анализа нашего общества. По моим наблюдениям, во многом так же ощущают наше время и сознают себя те, кого Вы называете «средним классом».
Однако, полностью согласиться с некоторыми Вашими положениями я не могу. В частности, с оценкой перспектив Демократического движения. Хотя сейчас его социальная база действи-тельно очень узка, и само Движение поставлено в крайне тяжелые условия, провозглашенные им идеи начали широко распространяться по стране, и это есть начало необратимого процесса самоосвобождения.
Также я не согласен со слишком односторонней трактовкой Вами русского характера, но не собираюсь упрекать Вас в руссофобстве, как это делают некоторые самиздатовские критики Вашей брошюры. Источник подобных упреков я вижу именно в Вашем стремлении к беспристрастности.
Я сказал бы, что вторая часть Вашей брошюры менее убедительна, чем первая. Прогнози-ровать отношения между СССР и Китаем — попытка, действительно, менее основательная (незнание тайной дипломатии, невозможность представить себе особую атмосферу международных расчетов и сговоров и т. д.), чем анализировать психологию и идеологию Вашего общества, что Вам так удалось.
Ну и, наконец, к достоинствам Вашей брошюры хочу отнести хороший язык и стройность изложения Вашей мысли.
С уважением, Петр Якир
28 марта 1970 г. Москва
АНДРЕЙ АМАЛЬРИК КАК ПУБЛИЦИСТ
За десяток лет независимое слово в России пробежало несколько состояний. Первое завершилось свирепым приговором Синявскому и Даниэлю писателям, перешагнувшим рамки дозволенного «советскому» литератору, передававшим свои произведения за рубеж и печатавшим их там под псевдонимом. КГБ, давно отвыкшему от настоящей работы, лишь сочинявшему заговоры за неимением таковых на протяжении десятков лет, пришлось потрудиться над разгадкой секрета их действительных имен. Радость от удачи была, видимо, столь велика, что поспешили незамедлительно привести в действие карательные органы. Суд и приговор попытались провести как большую кампанию устрашения. Власти и состоявшие при них литераторы утверждали, что недостойно, де, печататься тайно (т. е., собственно, избегая прямого контроля «органов»). Девственно нравственные люди вроде Аркадия Васильева или Чаковского просто задыхались наигранным гневом. Явилось бранное прозвище — очень ехидное и, как казалось, остроумно сочиненное «перевертыши». Официальные литераторы, наслажда-ясь безнаказанностью и ожидая щедрых подачек, куражились над двумя узниками: «Мы вот выступаем открыто, нам нечего прятать от народа, а вы укрывались!».
Но они накликали на режим еще горшее горе. Независимое слово, вместо того, чтобы перепугаться и замолчать, как не преминули бы сделать сами преследователи на его месте, приняло легкомысленно предложенные властями правила игры. Появились протесты, письма, статьи и целые книги, подписанные собственными именами авторов, сопровожденные их настоящими адресами, а направлялись они открыто в правительственные учреждения, так что никакой сыскной работы от КГБ снова не требовалось. Было от чего опешить. Некоторое время власти притворялись, будто ничего подобного вовсе нет. Но независимое слово, обладающее неодолимой привлекательностью для мыслящего читателя, косвенно поддержанное усиливаю-щейся цензурой, родившей оправданное недоверие к дозволенной литературе, распространялось неконтролируемыми тиражами, транспортировалось за границу без прямого участия автора и получало мировую аудиторию. Официальная печать, ослабленная роковой привычкой к глухой цензурной защите, не находилась, что ответить. А между тем действия властей в присутствии независимого слова и под его надзором совершенно уподобились неуютному положению голого короля, когда ребенок выкрикнул правду о его туалете. Единственным доступным для властей ответом было: хватать — не сочинения (до которых руки коротки), а их авторов.
Этот этап, отчасти продолжающийся и поныне, достиг вершины в суде над Галансковым и Гинзбургом. Галансков, например, в открытом письме к Шолохову, называя себя «подпольным литератором» и иронически задаваясь вопросом, какой же псевдоним себе избрать, проставил собственное имя. Так осуществилась нравственная победа независимого слова над подцензур-ным. Они повели себя так, как и во сне не снилось последнему, давно уже ставшему способом добывания хлеба с маслом — не более. А в подполье, как это ни поразительно, пришлось уходить всесильному режиму. Он утратил возможность говорить хоть приблизительную правду о подлинных поводах проводимых им репрессий. Он вынуждается лгать, но лгать приходится с беззастенчивой откровенностью, так как заранее известно, что всюду достанет его независимое слово — достанет и разоблачит. Он лишился даже видимости правового и нравственного оправдания своих действий. Единственный авторитет, который режим еще сохранил за собой, можно уподобить почтению труса к хулигану, всегда готовому на действие кулаком и финкой. Вот уж, действительно, кто истинный перевертыш, кувыркающийся на наклонной плоскости! И докатился он до заключения инакомыслящих в сумасшедшие дома, то есть до несомненной уголовщины. А меж тем авторитет независимого слова лишь повышается…
В публицистике Андрея Амальрика можно видеть степень нравственной чистоты, достигну-той независимым словом в России. Не свободные литераторы создали положение, при котором каждое их выступление получает смысл не только более или менее глубокого высказывания, но и прямого общественного действия, поступка, предполагающего большое мужество. Но коль скоро такое положение сложилось, стало невозможно отделять познавательное или художест-венное содержание свободных произведений от их нравственного характера. Более того, — хорошо это или дурно, но нравственный рисунок поведения автора невольно попадает в центр читательского интереса. Ибо вопрос, как вести себя, как жить — самый больной и трудный сейчас для каждого честного интеллигента.