Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует.
Плохо, ежели мир вовне изучен тем, кто внутри измучен.
Мир искусства похож на группу островов, населённых сиренами, мимо которых обязан проплыть каждый Одиссей, возвращающийся на родину. Проплыть мимо этих сладкозвучных убийц невредимо можно лишь залепив уши или привязавшись к мачте. Первое случается чаще. Миллионы людей в мире отличаются глухотой к особого рода звукам: поэзии, философии и тому подобному. Если при этом они не глухи к голосу совести и Евангелия, то сия особая глухота не обделённость, а Божий дар. Господь Бог дал им уши, которые не слышат, потому что сердца «малых сих» не выдержали бы той тоски, которую поют обитательницы острова. А вот имеющий уши слышать эти песни обязан привязаться к мачте, чтобы не присоединиться к тем, чьи кости белеют по всему острову. Мачта есть Крест, имже мне мир распяся, и аз миру (Гал. 6, 14). Только привязавшись к этому Дереву, можно (хотя и не без мук и терзаний) проплыть мимо, наслушавшись вдоволь «грустных песен земли».
Бродский — самое важное явление в русской поэзии конца двадцатого века. Среди всех тех, кто в это время «памятник себе воздвиг нерукотворный», «непокорная глава» Бродского — самая высокая и самая одинокая. Если его хвалить за что-то, то, во-первых, за то, что он не закончил жизнь самоубийством. А если ругать, то за то, что не стал тем, кем мог, тем, кто так нужен русской словесности.
Говорить о нём, покойном, ругать его, спорить с ним — нехорошо. Но если продолжать его традиции и обращаться к нему так, как он «во времена оны» обращался к Донну, Элиоту, Жукову, Бобо. — то, наверное, можно. И даже нужно, поскольку свою поэзию распада, свою, так сказать, разлагающуюся на бумаге душу он не сжёг, не спрятал, а щедро разметал по всему миру. И она разлетелась, иногда как жемчуг, но чаще — как осколки того зеркала, которое уронили тролли.
Странно, но Бродского раскусила советская власть. Тупая, косная, с узким мировоззрением, неизящная советская власть устами своего обвинителя на суде по делу «тунеядца Бродского» назвала следующие мотивы творчества поэта: смерть, уныние и эротизм. Может, не теми словами здесь передано сказанное тогда, но суть та же. Поэт тоскует, отчаивается, постоянно возвращается к мысли о неизбежности смерти и как-то между делом не забывает упражняться в «науке страсти нежной, которую воспел Назон». Таким был поэт в юные и зрелые годы. Кажется, таким остался до конца.
Но была и существенная потеря. Тогда на суде Бродский сказал, что его поэтический дар — от Бога. А спустя многие годы говорил, что не знает, «есть Бог или нет».
Ах, какая смешная потеря!
Много в жизни смешных потерь…
Так, юродствуя, говорил о своём безверии Есенин, которому было больно и стыдно от безбожия. Бродский же, перечисляя утраты:
…потерявший конечность, подругу, душу…
или:
…Здесь и скончаю я дни, теряя волосы, зубы, глаголы, суффиксы…
о вере ничего никогда не говорит. А ведь он всех обокрал. Он подошёл вплотную. Ещё бы шаг, и. как бы все мы были богаты! Он, наверное, пожил бы дольше и в силу того, что «поэт в России больше, чем поэт», повёл бы за собой очень многих не в тёмный угол, а на свет, «в горняя». Но.
Безверием палим и иссушён,
Невыносимое он днесь выносит…
И сознаёт свою погибель он,
И жаждет веры — но о ней не просит…
В актив поэта однозначно отнесём то, что он был во всём самоучка. Он не получил классического образования, не ездил по миру, не вырастал, окружённый атмосферой прекрасного. То, что другим (например, Пастернаку, Ахматовой) давалось даром, Бродский не мог бы купить даже за деньги. Денег, впрочем, тоже не было. Было то, что называется тягой к мировой культуре. Как говорил поэт позже, «всё началось с накопления знаний». Книги стали первой реальностью, а затем — смыслом жизни. Не забудем, что СССР в те годы — это страна, с точностью выполнившая то, что планировали бесы из одноимённого романа и что Достоевский вложил в уста Верховенского: «.Не надо высших способностей! <…> Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза. Шекспир побивается каменьями..! <…> Жажда образования есть уже жажда аристократическая. <…> . Мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство. <…> Полное послушание, полная безличность.».