Сама по себе тяга к знанию в том мире — похвальна. Но не в знаниях — суть. И грусть от окружающей пошлости похвальна. Но не в грусти — суть. И тоска о неизвестном, и юные мечты о нездешнем счастье — хороши. Но не в тоске и не в мечтаньях — суть. Суть в том, что сладко ноющее, ищущее сердце лишь у ног Христа успокаивается и наполняется миром.
Иосиф Александрович у ног Христа не успокоился. Он только растревожился и так тревожно прожил всю жизнь, лишь под конец стихнув от усталости, а не от смирения.
В годы и напускного, и искреннего оптимизма Бродский грустит, и грустит изящно на античный манер:
Я заражён нормальным классицизмом…
Классицизм был формальным. Парки, музы, Постум, Цинтия — не более чем декорации. А поистине роднит Бродского с античностью дохристианская грусть. Хронологически живя в двадцатом веке от Рождества Христова, мистически Бродский жил до Рождества, и его тоска — это тоска неискупленной человеческой природы.
Неважно, где живёт человек. Тоска ходит за ним, «как тень иль верная жена». Бродский грустил и отчаивался в СССР, грустил в США, морщился, путешествуя по миру, грустил бы он и ныне так, как грустит всякий нераскаянный и невоцерковлённый человек.
Желающие спорить скажут, что ежегодно на Рождество поэт писал стихотворение, посвящённое празднику. Но стоит хотя бы раз выдержать Рождественский пост, сесть за стол в сочельник, выстоять праздничную всенощную, услышать коляду, чтобы, сравнив, понять: рождественская радость Церкви и праздничные медитации Бродского — небо и земля. Если бы поэт ощутил силу Христа пришедшего, то ощутил бы и силу Христа воскресшего, то есть в его поэзии было бы и место Воскресению.
Но Торжество из торжеств прошло мимо Бродского. На тему Пасхи он не «медитировал». Кажется, только лишь одно из его стихотворений (в цикле «Литовский дивертисмент») говорит просто о молитве. Поэт сворачивает с улицы в костёл и шепчет «в ушную раковину Бога» (?!): «Прости меня».
Всё здесь символично. Например, то, что храм — католический. По словам А. Ф. Лосева, католицизм был всегда «завлекательной приманкой для бестолковой. воистину „беспризорной“ русской интеллигенции. В те немногие минуты своего существования, когда она выдавливала из себя „религиозные чувства“, она большей частью относилась к религии и христианству как к более интересной сенсации; и красивый, тонкий, „психологический11, извилистый и увёртливый, кровяновоспалённый и в то же время юридически точный и дисциплинарно-требовательный католицизм, прекрасный, как сам сатана, — всегда был к услугам этих несчастных растленных душ» («Очерки античного символизма и мифологии»).
Цитата вся в точку. И Бродский, безусловно относящийся к русской интеллигенции, единственное своё молитвенно-стихотворное обращение к Богу совершает в костёле не случайно. Причём особое панибратство к Богу и дерзость (чего стоит фраза «ушная раковина Бога») делает Бродского похожим на раннего Маяковского. Тот тоже не сомневался в юности в бытии Божием, но обращался в стихах к Господу дерзко и с вызовом.
Я не могу отделаться от мысли, что талант Бродского был предназначен для православного ренессанса. Не для поэтической проповеди, конечно, а для воцерковления современной словесности. И по времени, и по близости к Ахматовой, и даже по еврейским корням в Бродском угадывается продолжатель стихотворного цикла романа «Доктор Живаго».
В одном из стихотворений — «Рождественская звезда» — Бродский прямо становится плечом к плечу с Пастернаком. Посвящённое Ахматовой «Сретенье» только подтверждает эту мысль.
Мандельштам как будто о Бродском сказал:
И в наказанье за гордыню,
Неисправимый звуколюб,
Получишь уксусную губку Ты для изменнических губ.
В начале было сказано о том, что поэзия подобна сирене. Песнь же последней страшна не смыслом, а чем-то иным. Сирене не обязательно петь что-то «умное», заинтересовывающее мысль. Она вообще может петь без слов, вкладывая всю соблазнительную силу страсти в голос, его переливы и модуляции, в мелодию, во взгляды и прочее. Поэзия Бродского, при своей кажущейся интеллектуальности, есть песнь ни о чём. Кстати сказать, наша лукавая речь, «язык» даёт такую возможность. Поэт может писать на тему того, что у него нет темы; может красиво говорить о том, что говорить ему не о чем; описывать в стихах сам процесс писания стихов и так далее. В этом случае язык является — по Апостолу — корнем зла и прикрасой неправды.