У Иосифа Александровича за массой стихотворений обретается какое-то буддийское ничто. То есть стихи есть, текут красиво, и струны души затронуты; но присмотрись — там пусто. Обман, наваждение, марево.
Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!
Но не будем голословны. В известном стихотворении «Письмо генералу Z» поэт долго препирается с генералом, прежде чем сорвать погоны и отказаться воевать. Стихотворение завораживает смелостью, страстью, но вот оказывается, что «генерал» взят поэтом как рифма к слову «умирал», а потом, того больше — генерала, оказывается, «нет в природе». Речь обращена ни к кому. Поэт настолько одинок, что даже ругаться ему не с кем и нужно выдумать персонаж, чтобы вылить на него недовольство.
Будь на месте Бродского человек восточный, он рад бы был такой пустоте. Ещё шаг — и нирвана.
Но Бродский не радуется. Пустота и одиночество мучают его и сопровождают вечно.
Известны случаи, когда заключённые в одиночных камерах, чтобы не сойти с ума, общались с мышью, пауком, мухой. И Бродский многие свои стихи посвящает мухе, мотыльку, ястребу или даже стулу, пролитому молоку и т.п. Налицо жуткий факт: говорить не с кем и не о чем, но говорить хочется, и наш гений громоздит слова, как домик из конструктора, заведомо зная о его игрушечности и недолговечности. Поэт сам о себе говорил, что язык, сама стихия слова увлекает его и приводит к результатам неожиданным и незапланированным. Эдакое, по его собственному определению, «раченье-жречество», когда прорицатель не владеет духом пророческим и увлекается туда, куда не желает.
Служенье Муз чего-то там не терпит.
Зато само обычно так торопит, что по рукам бежит священный трепет и несомненна близость Божества.
Власть выгнала Бродского из страны. Не только его. Вместе с противниками режима власть выгоняла всех, кто был глубже её мелкости и не хотел пристраиваться.
Изгнание убило поэта. Его поэзия, как сорванный цветок, держалась какое-то время только по инерции. Затем внутренний распад, всегда присущий Бродскому, не сдерживаясь извне, повлёк его к точке нуля. Страшно следить за этой поэтической смертью, представляя себе тот тихий кошмар, который воцарился в сердце поэта.
Вместо того чтобы впасть «в неслыханную простоту» (Пастернак), зрелый Бродский тянет строки своих стихов, удлиняет их непомерно, а слова рвёт, кромсает. Душа измучена, душа — на грани:
«Я не то что схожу с ума, но устал за лето.»; «В эту зиму опять я с ума не сошёл».
Сумасшествие угрожает поэту и зимой, и летом. Так люди в Откровении ждут ночи, потому что день несносен. А потом не могут дождаться дня, потому что ночь ужасна. Да что же это? Это то, о чём уже сказано у Тютчева:
Безверием палим и иссушён,
Невыносимое он днесь выносит…
Как никто из поэтов последних десятилетий Бродский был расслышан:
Время нашло, наконец, искомое лакомство в твёрдом моём затылке.
Бродскому подражали, его категориями мыслили, его глазами смотрели на мир. И если бы он понял, почувствовал, склонился. Если бы он пришёл к Богу не для рифмы, а для вечной жизни, то вслед за ним пришли бы к Богу тысячи людей.
Думаю, что, давая ему такой талант, сводя его жизненный путь с Ахматовой, Господь вёл Иосифа Александровича к другой стезе, к другому послушанию. И оттого знакомство с его творчеством отдаётся такой болью в сердце, что, изменив призванию, он и сам пошёл не туда, и нас сбил с толку.
До сих пор мне, например, неизвестно, был ли поэт крещён. Как Лебедев, молившийся со слезами за мадам Дюбарри («Идиот»), хочет душа помолиться за тех, кто ей небезразличен. Доброе это желание среди наших поэтов натыкается на множество самоубийств, дуэльных смертей, беспутно оконченных жизней, на неопределённость.
В стихотворении «Любовь» («Я дважды пробуждался этой ночью.») есть косвенное указание на то, что поэт крещён:
…Ибо в темноте -
там длится то, что сорвалось при свете.
Мы там женаты, венчаны, мы те двуспинные чудовища, и дети лишь оправданье нашей наготе.
«Сорвавшимся» называет Бродский венчание, а значит, и крещение его вероятно.
Это редкое для Бродского стихотворение, в котором автор без цинизма и не отстранённо смотрит на пол и брак, говорит об этом трепетно и даже покаянно.
Ещё раз, уже в последние «поэтические годы», живой голос прорвётся вновь сквозь сомнамбулические речитативы: