На первый взгляд с монахами у амишей сходства мало, ибо последние семейны и весьма многодетны, а первые безбрачны. Но это обывательские разговорчики. Суть монашества не исчерпывается безжённостью и бездетностью. Суть монашества – свобода. «Ты да Бог – вот и весь монах», – говорил Феофан Затворник. Все остальное – средства. Монах совершает бегство с ярмарки тщеславия и меняет ум, что делает его в глазах мира сумасшедшим, в глазах Бога – любезным чадом. Никуда его не сошлешь, где бы он не смог молиться. А вот сбить монаха в полете, сорвать его с той лестницы, которую описал игумен горы Синайской, способен не столько огонь плотских страстей, сколько суета. Мирской шум, рассеянность, многозаботливость. «Чего изволите?» «Что скажет княгиня Анна Петровна?» «Какой курс доллара на сегодня?» И это уже потом, когда крылья ума бессильно обвисли, а голова нафаршировалась мирскими помыслами, тогда приходят ко вчерашнему подвижнику в обнимку блуд и отчаяние, ненависть к молитве и желание карьеры. Потом. Сначала нужно осуетиться.
Жизнь в городах, жизнь не столько от труда рук, сколько от милостыни богомольцев, крайне опасна для давших обеты. Отказ от мира не исчерпывается до дна неимением семьи. Нужно быть в мыслях и потребностях свободным от мира, если не целиком, то максимально. Все-таки Антоний был в пустыни, а Сергий и Серафим – в лесу. Это мирянин должен бояться (и ему это не грешно), что власти поднимут тарифы, увеличат налоги, отрежут свет или газ. Монах, по идее, не имеет права этого бояться. Но расселенные в загазованном пространстве пыльных городов, связанные по рукам и ногам условностями современного коллективного быта, сегодняшние монахи по необходимости боятся того же самого, чего боятся обычные, перегруженные заботами миряне. И не нужно никаких особых и явных грехов для убийства подвижнического духа. Нужна всего лишь полная зависимость от мира и страх эту зависимость разорвать. И вот этого-то страха у многодетных бородатых чудаков в длинных сюртуках и черных шляпах нет. Нет такого страха у амишей. Они раскидывают вилами навоз по огороду, доят коров, сами шьют себе одежду, как-то молятся и в ус не дуют. Они добровольно рвут всякую связь с Вавилоном, и нам не грех к этому феномену присмотреться.
Наши старообрядцы стоят на очереди за оценочным словом. Казалось бы, упертые раскольники, дошедшие до вероучительных крайностей во множестве сект. Чего о них толковать? Но толковать стоит, потому что у них есть опыт многовекового выживания в условиях государственной к себе антипатии. Государство тебя подозревает в нелояльности, считает второсортным, словно ты православный грек, живущий в турецком султанате. А ты уходишь подальше от воевод и губернаторов, уносишь с собой старые книги и старые иконы, и как-то выживаешь на протяжении многих столетий. Это важный опыт.
И они не только берегли обряд, плохо понимая его отличие от догмата; не только цеплялись за множество мелочей, освященных древностью. Они еще сохраняли хозяйственный быт, привязанный к земле и ремеслу (очень актуально по нынешним ленивым и вороватым временам), и не искали того, что сулит Вавилон – удобств и комфорта. В пище, одежде, внешнем виде, обустройстве быта они сохраняли, как могли, пять веков русской истории. Не знаю, как там у них сейчас. Можно ли, например, им есть бананы? Но еще совсем недавно они и чая-то не пили, равно, как и кофе. О табаке же или гладко выбритых щеках и заикаться смешно. Когда-то такими были все русские. И что еще нельзя предавать забвению, говоря о старообрядцах, так это их мистическое отвращение от холуйства перед Западом. Гомера на Руси не читали, но что такое «троянский конь», понимали по интуиции. И Блудницу, оседлавшую Зверя с рогами и именами богохульными, русские хранители старины распознали в Западе задолго до экспорта оттуда социалистических теорий. Старообрядцы не хотели служить Антихристу, чье приближение ощутили. И пусть перегнули палку, пусть далеко не во всем были правы, а со сроками и датами исполнения пророчеств поспешили, кое-что в духе им угадать удалось. Умением выжить и не исчезнуть после радикального разрыва со всем, что видится им, как явный грех, они и интересны.
Культура Вавилона тиражирует идеал легкой наживы и незаслуженного наслаждения. В моде те, кто хорошо устроился; кто сумел соединить ловкое воровство или иную греховную прибыль с радостью жизни на свободе. Совсем не в моде труд и умеренность. Отсюда и возрастание их цены. И мало кому ясно, что труд и умеренность это формы подлинно свободной жизни. Свободной, скажем, от деспотической власти общественного мнения, от желания быть «крутым», от разгоряченного рекламой аппетита, от кредитной кабалы.