Такие идеи, как мне кажется, летают вместе с атмосферными фронтами в европейском воздухе. Такие призраки сменили «Манифест» и бродят по Европе. Вы можете со мной не соглашаться, так же, как можно не соглашаться с прогнозом погоды, но зонтик лучше захватить.
У нас то самих что? У нас разброд.
На Шипке все спокойно. В министерствах воруют-с. Народ пьет. Те, что не пьют, заламывают руки и шепчут: «Ну, надо же что-то делать». Но в целом Русь, как ни странно, остается Святой, в чем так же невозможно сомневаться, как и в том, что в геометрии Лобачевского параллельные прямые пересекаются.
Мне кажется важным понять и почувствовать наступление того времени, когда громкие разговоры об Истине станут не нужны, бесполезны, внутренне невозможны. Это будет время, когда никто никого не услышит, а если услышит, то не поймет, а если поймет, то позовет полицию. Тогда христианам скажут: «Хватит! Вы слишком долго пытались установить мир на Земле, но всем известно, что у вас получилось. Теперь порядок и счастье на Земле будут зависеть от нас. Вы молчите!»
Как хорошо, что еще не наступило это время. Как хорошо, что говорить и можно, и нужно. А чтобы говорить, нужно думать. А чтобы думать, нужно читать или общаться, нужно вступать в разные формы диалогов. Думать самому с собой получается только у отшельников-даосов и людей больных аутизмом.
Вы вот можете разговаривать с кем хотите. А я сегодня имею честь разговаривать с В.В. Розановым. Он будет моим поводырем и консультантом. Говорить будем о Европе и о себе самих в контексте христианской истории, над которой то ли багровеет закат, то ли некто крикнул Солнцу «Стань!» и значит, у нас еще есть время.
Итак, во-первых, мы связаны с Европой. Мы не можем от нее отмахнуться. Не можем сделать вид, что ее нет и не было вообще. Более того, (дадим слово Василию Васильевичу) «она неудержимо влечет нас к себе. Сколько душевной красоты разлито в ее истории, в этих крестовых походах, в ее свободных коммунах, в величественном здании Средневекового Католицизма, и — в том полном одушевления восстании против него, которое мы называем Реформациею. Станем ли говорить о том, что все это только внешность? Не будем ни обманываться, ни обманывать: именно обилие духа неудержимо влечет нас к этой цивилизации, глубокая вера, скрытая в ее истории, чрезвычайное чистосердечие в отношении к тому, что она делала в каждый момент этой истории… Разве перепуганные и обрадованные спутники Колумба, запевшие «Тебе Бога хвалим» на цветущем берегу новой земли, не были верующие? Оставим ложное и злое в своем отношении к Европе, — оно недостойно нас, недостойно того смысла, уразуметь который мы хотим, подходя к ней»
Как прекрасно, как честно сказано! Ведь мы завидуем, тайно гордимся и оттого не любим, оттого не признаем чужие успехи и заслуги, чужую красоту. Но вот мы смирились и спешим влюбиться в нашу старшую сестру, в Европу, ушедшую дальше и достигшую большего. И что же? Продолжайте, любезный Василий Васильевич. Мы просим, просим.
«Чем глубже входим мы в духовный мир Европы и чем теснее сливаемся с ним, тем сильнее поднимается в нас чувство странной неудовлетворенности, необыкновенной душевной усталости»
О, да! Как это верно! Мы все устали, мы ужасно устали, не зависимо от труда, иногда без всякого труда. Оказывается, вот почему. Мы впитали в себя чужую усталость. Горечь всех чужих поражений и отравленная радость всех не наших побед бегут по нашей крови и делают нас стариками. О, продолжайте, прошу вас, продолжайте, милейший Василий Васильевич! Наш календарный день так скуп, так беден на таланты. Мы так мало слышим оригинальных, прозорливых мыслей. Мы пыльны и скучны, а если пафосны, то почти всегда лживы. Царство Небесное вам, Василий Васильевич. Продолжайте!
Розанов продолжает. Он говорит о том, что разум, казалось бы, должен быть насыщен пиршеством европейской мысли. И чувство, казалось бы, должно быть удовлетворено роскошным миром европейской красоты. И воля, казалось бы, должна удовлетвориться стройностью и обдуманностью всех европейских учреждений. Это удовлетворение действительно испытывается. Ведь не зря же европейская цивилизация сокрушает все остальные виды цивилизаций, оставляя от них одни «обломки»; не зря она одна могущественно разрастается по земле. Так почему же мы так часто повторяем слово «казалось бы»? А потому, что, чем более мы приближаемся к идеалу, чем меньшее расстояние отделяет нас от того, чтобы сделать последний шаг и войти в область полного торжества европейской цивилизации, тем более обнаруживается нечто странное. Ощутив это странное, некоторые народы мистически и панически боятся самого имени Европы. Не покой, и не радость, и не глубокое удовлетворение обещает Европа тому, кто проник в ее глубины. А что же? — Усталость.