На самой последней своей глубине европейская цивилизация раскрывает перед нами ту тайну, что развивалась и двигалась она не туда; что на дне ее притаилось разочарование; что все достижения ее касаются частностей, но оставляют нетронутым целое. Оттого так неизбежно грустны все лучшие и умнейшие европейцы! Столь правильная в частях, эта цивилизация заключает что-то ложное в своем целом. «Первосвященники, законодатели, мудрецы и поэты целого ряда народов, самых глубоких и даровитых в истории, воздвигали чудное здание: и вот, когда оно почти уже готово и осталось положить последние камни, — мы, поздние потомки их, входя в это здание, испытываем странное смущение. Тревожно, как никогда, бьется наше сердце, и рука не поднимается, чтобы подобрать оставшиеся камни и положить их на место. Великий Гёте задумывается над ним; Байрон с отвращением и ненавистью бросает него свои проклятья; все торопливо стараются выйти, — и только слепые да совершенно глупые не испытывают никакого страха и продолжают идти вперед»
Только европейцы, только они пытались превратить мир вообще в христианский мир.
Православные или страдали под внешним гнетом, тратя все силы на выживание; или веками решали догматические вопросы; или горели чистым огнем подвига; или утопали в мелочности и чванстве. Всем этим они занимались, никуда не ходя, у себя дома.
Западные христиане жили иначе. Они тоже решали догматические проблемы. Но еще они переплывали моря, в одних и тех же кельях пели псалмы и ставили научные эксперименты, воевали и мечтали, чтобы вся вселенная молилась по латыни. Они замучили весь мир и сами себя замучили, а результатом их трудов явилось то самое великое здание, о котором говорит Розанов. Великолепное издали, филигранное в деталях, рождающее грусть при очень близком знакомстве, такое оно здание европейской цивилизации, бывшей «христианской цивилизации», единственной цивилизации, пытавшейся завоевать весь мир одновременно и пушками, и красотой, и истиной.
«Очевидно, какое-то тонкое и глубокое зло, которое мы не в состоянии различить, анализировать и понять, вошло в целый строй европейской цивилизации. Мы можем пока только чувствовать, что совершилось что-то очень похожее на древнюю историю о том, как некогда голодный сын старого отца променял свое первенство и связанные с ним обетования на чечевичную похлебку. Что-то невознаградимо дорогое, без чего невозможно и жить, европейское человечество утратило, созидая свою цивилизацию, и томится, войдя в ее чудные формы»
Крах Европы это крах христианства в мировом масштабе. Я говорю о крахе не как об обрушении здания, а как о медленном угасании жизни. Если еще возможно будет в продолжительной перспективе надеяться на распространение христианства, на его укрепление и проповедь в мире, то это должны будут делать восточные, то есть православные христиане. Западные устали. Западные свое сделали. Худо ли, хорошо ли, Бог рассудит. Западные смотрят на нас в ожидании. Я надеюсь, что это так. Мне так кажется, хотя «кажется» совсем не православное слово. Вот и Розанов мигает мне с обложки и дает понять, что ему «кажется» то же самое.
Мы принадлежим к Европе, и ее беды, это — наши беды. Но мы не принадлежим к ней полностью. Если когда-то разгорится в нас интеллектуальный и духовный аппетит, и мы усвоим Европу целиком, до конца, то окажется, что после принятия в себя Европы целиком, в нас еще остается незанятое место. Это то пространство, в котором помещается наш иррациональный остаток, непонятая славянская душа, смешанная с православным апофатизмом. Именно это и делает нас потенциально ценными для будущих судеб христианской цивилизации. Я сказал «потенциально», потому что покамест мы похожи на спящего господина, который неизвестно что вытворит, когда проснется. Вот и Василий Васильевич с обложки улыбнулся. Ему, видать, тоже так кажется.
Пятая заповедь (9 сентября 2010г.)
Десять заповедей, которые снёс Моисей с горы на каменных досках, не делились ровно на пять и пять. Четыре и шесть — так делились заповеди, и первая часть относилась к Богу, а вторая — к людям. Шесть слов, начертанных на второй скрижали, открывались заповедью о почитании отца и матери.