Сначала нахлынут ближайшие впечатления, лица, словесный шум и прочее. Они будут таять так, как тает пена в ванне. Это нужно просто переждать. Затем, до окончания получаса, может больше ничего не произойти. Так, что-то вспомнится, о чём-то подумается. Залежи хлама внутри слишком велики, чтобы созерцать лазурь с первой попытки. Но даже если после такого первого, относительно бесплодного опыта молчания человеку случится оказаться на футбольном матче, он будет поражён, а может, и сражён контрастом. Ещё ничего особенного в душе не шевельнулось, но уже многоликая толпа, объединённая чувством бессмысленного и безумного единства, начнёт пугать. Митинги и демонстрации собирали бы куда меньше людей, если бы этим людям приказали полчаса посидеть и помолчать перед мероприятием.
Сторониться возбуждённой толпы так же естественно, как и не подходить к извергающемуся вулкану. Заслуг или повода для высокомерия здесь нет ни на грамм. Гораздо важнее продолжить путешествие в страну относительной тишины и временного одиночества. Не исключено, что к вам со временем могут прийти те, кто похож на вас, или те, кого вы когда-то обидели. Всё происшедшее в нашей жизни для совести произошло «сегодня». Как только повседневные впечатления потеряют яркость, совесть поспешит нам напомнить о многом. Обманутые люди, неисполненные обещания, тяжёлые камни больших ошибок и мелкий песок суеты, наполнивший не один мешок, — всё это поплывёт к нам навстречу, медленно, но необратимо, как баржа, влекомая бурлаками.
Человек, неподвижно сидящий в одиночестве, временами глубоко вздыхает. Короткие святые слова вроде «мама!» или «Господи, помилуй!» по временам шевелятся на его устах. Но не только вера рождается в тишине. Самые ядовитые мысли стремятся проникнуть в ум под её покровом. В тишине самый странный холод заползает через уши и стремится к сердцу.
А что вы хотели? Чтобы вера была наивна и ничем не испытана? Нет. До победной и не сомневающейся «осанны» нужно дойти сквозь самые разные препятствия. Наиболее опасные спят внутри и просыпаются в одиночестве.
Отчего так тревожно и тяжело умирают люди? Не засыпают тихо, не посылают прощальных улыбок и благословений. Не говорят «до встречи» и не смотрят вдаль с радостной надеждой. Вернее, всё это есть, но составляет скорее редкое исключение, чем всеобщее правило. Откуда эти хрипы и агонии, метания на постели и трепыхания, как у птицы, пойманной хищником?
Может, отсюда, от нежелания заняться главным? Всё как-то думалось, что успеется. Жил по соседству с волшебной комнатой, но так ни разу и не зашёл. Не успел. Забыл. Не вышло.
Думал, пишу в черновике, а они взяли и забрали тетрадку. Оказалось, это была директорская контрольная. Теперь хоть сгори со стыда.
После подобных мыслей не хочется разворачивать газету или включать телевизор. А если его включат другие, то смотришь в него бесстрастно и бессмысленно, как рыба, подплывшая к иллюминатору субмарины. Правда, так продолжается недолго.
Дыханье вдохновения (21 декабря 2009г.)
Творчество — дело тонкое. Заглянуть в лабораторию гения, препарировать его труд, разложить его на молекулы невозможно. И всё же если речь идёт о создания шедевра, одна аксиома очевидна: вдохновение — необходимое, но не достаточное условие. В своём первичном значении еврейское «руах» и греческое «пневма» имеют вполне материальное значение. Это «дыхание» или «дуновение», т. е. некий процесс, связанный с движением воздуха. Со временем эти термины прочно связались сначала с действиями Бога, а затем с Личностью Утешителя, «Иже от Отца исходящаго». Именно так мы понимаем выражения «Руах Элогим» и «Агиос Пневматос», т. е. Дух Божий и Дух Святой.
В русском языке слово «дыхание» — со своим изменчивым корнем «дух-», «дых-», «дох-» — используется совершенно аналогично языкам библейским. Это и имя Божие — Дух Святой; это и дыхание живого существа; это, конечно, и вдохновение.
Сама лексическая близость вдохновения к Духу Святому влияет могущественно на носителей нашего языка, и творческое действие, действие «по наитию», рассматривается у нас очень часто как некая «блаженная одержимость». Поэт сказал:
Служенье Муз чего-то там не терпит.
Зато само обычно так торопит, что по рукам бежит священный трепет и несомненна близость Божества.
В пользу подобного понимания природы творчества есть тысячи аргументов, спорить с которыми незачем. Есть только одна серьёзная ремарка, и касается она тех, кто с пренебрежением относится к учёбе и труду, а весь центр тяжести переносит на то самое «вдохновение», «наитие», «нашёптывание на ухо» и «священное рабство у высших сил».