Заметим еще и то, что в мирской жизни один богач привычно пользуется благами, избыточными даже для многих сотен людей. Его чернильная ручка или запонки, портсигар или булавка для галстука могут стоить денег, сумма которых для многих покажется фантастической. Словно на вершину пирамиды залазит богатый человек, где в гордом одиночестве он видит одни макушки и плечи обслуживающего персонала. А в случае со святыми все наоборот. Пирамида переворачивается, и святой человек оказывается лежащим под всей тяжестью сооружения. На него давят все, сидящие сверху. Там, ни о чём не подозревая, усаживаются беспечные «обычные люди», чье комфортное сидение оплачено невидимой для них мукой носильщика.
Богатые традиционно не задумываются о бедных. Но и грешники независимо от зажиточности традиционно не думают о святых и праведных, хотя их молитвами продолжают жить в мире. Пара деревень может год работать на барина, который съест с гостями эти труды всего за один бал или продует за один присест к карточному столу. Это не секрет.
Но несколько деревень могут жить молитвами одного праведника, которого все держат за дурачка. Целый «любимый город может спать спокойно», пока в нем раздаются чьи-то молитвы (скорее всего — самого незаметного человека). Вот эта-то обратная зависимость многих от немногих скрыта от повседневного мышления.
Так кем же мир стоит, и чем люди живы? Без какого праведника «несть граду стояния?» Этот вопрос твердила долгими годами нравственно-озабоченная русская литература: Гоголь, Лесков, Толстой и, вестимо, Достоевский.
Привычнее всего в поисках ответа обратить свой взор на священников и монахов. И это правильно. Для того они и живут на свете. Но горе, если они сами скажут: «Это мы и есть, иных не ищите».
Такая обращенность взора на себя есть симптом уже совершившейся внутренней катастрофы. Нет, это мирянину свойственно искать света в иноках и священниках. Сам священник должен знать, что в иной многоэтажке на двенадцатом этаже, уложив детей спать, некая мать молится горячее, проще и чище, чем иной из иноков в своей келье или иной батюшка у Престола. Есть страдальцы, хранящие веру и не ропщущие. Их молитвы, должно быть, сильны. «Воззовут, и услышит их Господь». Есть люди, честные в исполнении долга — воинского, врачебного, сыновнего. Может они и молятся не часто, но если попросят, то не получат отказа. Искать этих людей специально не надо. Подлинный праведник не имеет понятия о своей праведности, и смирение себя смирением не назовет. Но нужно мыслить в эту сторону. Ведь у нас действительно есть множество людей, которых слышит Господь, одних — за простоту, других — за жертвенную самоотдачу, третьих — за переносимые или перенесенные страдания.
Лесков искал праведников и между чудаками, и между священниками. Достоевский нашел их в Оптиной. Толстой тоже нашел, но сделал вид, что не нашёл и продолжил искать. Гоголь сгорел в поисках образа идеала. Хотя в Оптиной был. Но все они искали и находили эту неброскую праведность еще и в толще народа. Об этой обретенной красоте есть страницы и главы у Бунина, у Тургенева в «Записках охотника». «Матренин двор» Солженицына тоже об этом. Русский народ — правдолюб. Он правды хочет. Причем не для себя одного, а для всех. Это желание за столетия поселилось и вызрело в нем не от декларации прав человека и гражданина, а от Духа Святого через Таинство Крещения и великопостные молитвы. И это явный признак принадлежности нас к семени Авраамову, в котором мы по обетованию — наследники.
Велико чудо того, что смирение себя смиренным не сознает. И мы праведников не замечаем, не ищем. А как начнем искать, то, чего доброго, Зосиму с Ферапонтом перепутаем (см. «Братья Карамазовы»). Зато лукавый враг праведников знает. Он не то чтобы видит, но чует их, как Баба Яга — русский дух. И не вступает с ними в явную борьбу, но оплетает их разными сетями — мелкими, а потом крупными, — чтобы повалить и задушить. Эта тайная борьба не прекращается за кулисами мировой театральной сцены, на которой пляшут политика, экономика и массовое искусство.