«Его усталость — это усталость гладиатора после боя; его работой была побелка одного угла в одном присутственном месте». Или еще о другом, но в том же духе: «Посейдону надоели его моря. Трезубец он где-то обронил. Он тихо сидел на скалистом берегу, и какая-то ошалевшая от его присутствия чайка описывала неровные круги над его головой»
Так великое линяет и ничтожное дается с трудом. Это — главные черты любой выродившейся эпохи.
Кафка еврей. Но он живет в христианском мире и окутан евангельскими смыслами, как воздухом. Это неизбежно. Но одновременно он живет и в том еврейском мире, для которого Мессия есть лишь ожидаемое будущее. Эти внутренние миры сталкиваются. Именно на стыке миров — христианского и еврейского, христианского и языческого, — стоит ждать ярких вспышек. И святые отцы, и оригинальные мыслители живут на исторических и мировоззренческих стыках.
Рано или поздно, глупо или умно, но о Мессии говорит всякий еврей.
«Мессия придет только тогда, когда уже будет нужен; он придет только на следующий день после того, как будет возвещен его приход; он придет не в последний день, а в самый последний».
Это — о той погруженности в материю и о рабстве духа, которые будут в конце. Человек сотворен в шестой день. Цифра шесть — цифра человеческая. Слишком человеческая, так что, повторившись трижды и закрепившись в качестве внутренней основы жизни, она не даст вернуться семерке, то есть цифре Бога, то есть благословению. Трижды безбожный и не служащий Святой Троице мир — это и есть подлинный смысл трех шестерок.
А зачем читать рабочие тетради пражского еврея, умершего в сорок один год между Первой и Второй Мировыми войнами? Вопрос висит в русском воздухе, как минимум, со времен Фонвизина и звучит так: «Зачем географию учить, коль извозчик довезет?» Если бы мы умели думать и молиться, мы могли бы ничего не читать, как не нуждался в книгах Адам до грехопадения. Но нам нужно учиться читать, чтобы научиться думать, а научиться думать нам нужно, чтобы не согрешать идолопоклонством и не осквернять молитву в том случае, если мы молимся.
ВРЛ (23 ноября 2012г.)
Великая литература в России это незаконнорожденный плод молчащего духовенства. Если бы не появилась литература (та самая — Великая Русская), то очевидно пришлось бы камням завопить. Или — народу умереть от немоты и неестественности. Третьего не вижу. То, что уже сказано, тянет на предисловие к диссертации.
Великая русская литература (далее — ВРЛ) по преимуществу глаголет о людях, сидящих на месте, аки гриб; или о людях путь творящих то с целью, то без нее.
Без цели у нас путь творят те, кто сознательно ничего не пишет — юродивые, странники, Божьи люди или «косящие» под последних. Те же, что письму обучены, путь творят намеренно, вооруживши глаз лорнетом (фотоаппаратом), а десницу — пишущим инструментом. Примеры: Карамзин — в Европу, или Радищев — из одной столицы в другую.
Пушкин путешествует в Арзрум, хотя мечтает о берегах Бренты. Гоголь мчится на тройке, едко улыбаясь из окошка, и Ерофеев никак не доедет до Петушков. Чехова неспокойная совесть на Сахалин несет, и даже Ильф с Петровым пересекают на корабле океан и строчат фельетонные отчеты об Америке в один этаж ростом. Все, кто может думать, умеет писать и способен пересекать государственную границу, пишут, мыслят, анализируют, рефлектируют. Вот одно из мощных крыльев той птицы по имени ВРЛ (расшифровку читай выше), что долетит и до середины Днепра, и весь его перелетит, не запыхавшись, и дальше путь продолжит, зане в небесах нет ни ГАИ, ни светофоров. А только их и боятся русские путешественники.
Но кто же те, кто на месте сидит, аки гриб? Это жители обветшавших поместий, старые, добрые и смешные люди, думающие и говорящие не иначе, как по-старому. Вся остальная ВРЛ сообщает нам о происшествиях внутри помещичьих усадеб. Там гоголевские старики спрашивают друг дружку, не поесть ли им грушек? Там Онегин «на бильярде в два шара играет с самого утра». Там Базаров с Кирсановым-младшим путешествуют из одного поместья в другое, приближая неожиданную развязку романа. В эти усадьбы постоянно входит и въезжает Бунин, обоняя сладкую смесь ушедшей эпохи и обреченности. Там на стенах бумажные обои, а кабинетах — кипы неразрезанных (!) книг. Там у нечищеных прудов стоят скамейки, помнящие шепот признаний. И не забыть бы Коробочку с Маниловым и Собакевичем! Не забыть бы!
Короче. Если главный герой, или (и) автор не мчатся по дорогим для них местам, то они живут оседло, вплоть до героев Чехова, Островского и Горького; обедают в урочный час и говорят, говорят, говорят… Вдохновенными перстами, так сказать, дерзают прикасаться к нервам мира.