ВРЛ действительно велика. Но городскому быту в ней не место, и это ее (ВРЛ) — грех. Есть место в ней путешествиям в карете, на пароходе, подшофе — в электричке. Есть место спорам на террасе, объяснениям в саду, семейным ссорам при свете керосиновой лампы, когда прислуга спит. Но горожанин вытеснен, пренебрежен, не допущен во святилище лучшей в мире литературы. Как не озлобиться Раскольникову? Как Ипполиту не харкать кровью прямо на глазах у дам и не манкировать неумолимой смертью?
А что же ныне? Помещиков боле нет. Их быт разрушен до того основанья, за которым в старом гимне стоит слово «а затем». Значит литература наша, как вырождающийся отпрыск благородных кровей, остается при одних путешественниках. Наш горожанин так и не залазит в литературу, по крайней мере — в ВРЛ. Он залазит в советскую «пикареску» под видом Остапа Бендера или Бени Крика. Он залазит в окопы фронтовой литературы. Он стоит за станком заказной пошлятины на темы трудового героизма. Он окончательно сходит с катушек в атмосфере богемы и модерна (одинаково дешевых, надо добавить). Еще он сидит в тюрьме (он там оказался прямо с барских задворок) и проклинает земной Ад устами Шаламова, или вещает нечто устами Солженицына. Но талантливо и прозорливо, достойно прежних образцов, он в ВРЛ не залазит. Но ведь так не должно быть! Ведь лицо современного жителя Земли — это лицо горожанина. Это довольно усредненное лицо существа, могущего говорить на разных языках, но мыслящего на любом языке довольно похожими категориями. И его нужно очеловечить средствами самого гибкого и самого неподатливого языка! Ух, и задачу мы откопали, случайно ковыряясь лопаткой в песочнице.
Значит нужно искать героя. Искать, чтобы мир не умер от немоты, и чтобы камням не пришлось разговаривать. А до того, как герой найдется (с подводной лодки ему деться некуда), нужно отрабатывать первую часть ВРЛ, а именно — путешествия. Сентиментальные ли Карамзинские, или пафосно-обличительные Радищевские, может даже игорно-рулеточные и одновременно — профетические — Достоевские. Пусть растут все цветы, включая Ерофеевские, за исключением выпитого. Нужно не дать ей умереть. Ей, это — русской речи, которая (О! диво) чудотворно живет посредством воплощения даров, потенциально в ней находящихся. Даров, которые лучше всего было бы являть с кафедры и амвона. Но поскольку те, от которых это зависит, могут не понять, о чем здесь сказано, ей нужно жить иначе — посредством «говорящих камней». То есть всех творящих литературу и кормящихся от нее, обязанных своим бытием только одному факту нашей духовной истории, а именно — молчащему духовенству.
Я и тот ученик (26 ноября 2012г.)
Мои хорошие знакомые однажды провели эксперимент.
Они договорились в течение дня следить за собой и не произносить местоимение «я». Не «якать», то есть. Вместо «я знаю» нужно было просто говорить «знаю» или «мне это знакомо». Нужно было сломать привычную речевую стилистику и постоянно следить за собой, не выпуская из-за зубов последнюю букву русского алфавита. К исходу дня все согласились с тем, что это очень тяжело, и что все участники эксперимента многократно нарушили запрет, невольно и по инерции то и дело «якая».
Это очень важный опыт. Нужно опознать в себе падшее и эгоистичное существо, которое пытается поставить себя в центр Вселенной, и оттого постоянно «якает», словно оно самое главное в мире.
Я, мне, меня, со мной, у меня, моё. «Моё» — в особенности.
Любимая лексика, костяк речевой активности, сладкая музыка смертного человечества.
А теперь — внимание! Что называется, оцените разницу!
Очевидец евангельских событий, да не рядовой, а любимый Господом, Иоанн Богослов, постоянно говорит о себе в третьем лице.
Тот ученик, которого любил Иисус (Ин. 20:2), — говорит он о себе. «Тот ученик бежал скорее Петра», «тогда вошел и другой ученик, и видел, и веровал». Сей ученик и свидетельствует о сем, и написал сие; и знаем, что истинно свидетельство его (Ин. 21:24).
То есть зритель неизреченных откровений обыкновенно говорит о себе, словно глядя на себя со стороны. Это не исключает обычной речи, и в Апокалипсисе он прямо говорит: Я, Иоанн, брат ваш, и соучастник в скорби, и в царствовании, и в терпении Иисуса Христа, был на острове, называемом Патмос (Откр. 1:9) Однако что касается страданий Спасителя и событий, связанных с Воскресением, то там Иоанн находится в некоем изумлении и отказывается говорить о себе привычным языком.