На кого мы работаем и что у кого разведываем? Родина так далеко, что иногда она кажется сном и осколком детства. Такая длинная жизнь среди врагов, чего доброго, совсем превратит Родину в абстракцию и научит, если не любить, то жалеть тех, против кого воюешь. Это лишь в окопе сидя, врага можно ненавидеть или презирать, подчиняясь законам пропаганды. А среди врагов живя, их хлеб жуя, будешь им сострадать, потому что и среди них узнаешь добрые души, и это их мирные жители погибают на твоих глазах под обломками домов, разрушенных нашей авиацией.
Штирлиц живёт невозможной жизнью. Его норма — раздвоенность, его родственники — страх и печаль, он разговаривает сам с собой, он давно уже сто раз мог погибнуть, но всё ещё жив, и поэтому мы любим его. Себя мы в нем узнаём и любим. Узнаём не того поверхностного себя, которого видим в зеркале, а затаившегося себя, себя от себя затаившегося и посылающего шифровки в Центр. И мир перекосится, чтобы упасть, как статуи в Помпеях, а Штирлиц повернется в профиль (точь-в-точь автопортрет Брюллова на известной картине) и скажет про себя какую-то гениальную глупость, после которой в анекдоте говорится «…— подумал Штирлиц».
Нацисты мраморны и античны. Они монолитны, бескомплексны и так круто замешаны, что пустот в них не обретается. А наш герой — интеллигент и полон рефлексий. И ведь сколь многим из «наших» неймётся быть твердыми и холодными, как белокурые часовые в коридорах Рейхсканцелярии. Мне понятно это желание, это стремление к гордой силе, но не на этой чаше весов лежит мое сердце. К тому же слабые побеждают. Таковых есть Царство Небесное. И даже землю наследуют таковые, то есть кроткие.
Кто из нас смыслит хоть что-нибудь в фабуле многосерийного фильма Лиозновой, во всех этих сепаратных переговорах союзников с Германией, планах послевоенного переустройства мира и проч.? Вряд ли каждый второй. Эпоха — лишь фон для портрета личности, эпоха — пропагандистский фильм, просмотренный в подвале Рейхсканцелярии, эпоха — только голос Копеляна, докладывающий сводку с фронтов, эпоха — небо, по которому то журавли прокурлычат, то «летающие крепости» союзников пролетят. Но это проходит мимо внимания. Гибель Плейшнера, лыжный поход пастора Шлага совершаются как бы в отрыве от фабулы, не нуждаются в нашем понимании этой самой фабулы. Отвлечённые диалоги на пути к Швейцарской границе, диалоги, в которых сравниваются Пиаф и Гендель, выглядят важнее задания, которое должен выполнить пастор. Не так же ли живёт и всяк человек?
Впишите нашу жизнь в мировой контекст, и вы вынуждены будете заговорить о глобализме и терроризме, об исламской угрозе и внутреннем опустошении «маленького человека», о молчании Небес и торжестве абсурда. Но это будет только фон, состоящий из высоких, не всем понятных фраз, и он будет неважен. На самом деле мы живем вне контекста. Контекст есть, но он вторичен, и мы — разведчики в абстрактной войне, где свои и чужие перемешаны до неразличимости. Поэтому Штирлиц любим и узнаваем.
Его окружают интереснейшие люди. Пастор Шлаг, этот осколок Священной Римской империи, человек, не умеющий злиться; Плейшнер — гениальный недотёпа (потому и недотёпа, что гениальный). А какой генерал попадает Штирлицу в попутчики! «Государства, как люди. Их давят границы, им чужда статика. А движение, это — война». «Жгли СС. Мы воевали». «Любой человек, выросший под началом партийного вождя, теряет инициативу». И прочие перлы, высказанные под коньяк и салями. На вопрос, не боится ли он открыто поносить верхушку нацистской партии, генерал отвечает: «Пока вы напишите на меня донос, пока они найдут второго свидетеля, всё уже кончится».Слышите? Они, то есть гестапо, должны будут искать второго свидетеля. Иначе, даже в условиях войны, за жабры людей брать не принято. Что ни говори, наши были менее церемониальны.
«С тобой никак, и без тебя нет сил», — говорил античный поэт о возлюбленной. Ни вместе жить, ни распрощаться невозможно. Таково и житие Штирлица. На Родине ему будет очень тяжело. (Если он доберётся до Родины, если при штурме Берлина его не возьмёт на мушку какой-то русоволосый гвардии сержант, если до этого его не казнят или не замучают до смерти люди Мюллера). Но если он доберется до Родины, он почувствует, что навсегда отравлен германским педантизмом. Он соскучится по аккуратности, ему то и дело будет хотеться слушать Вагнера или Бетховена и спиртное пить мелкими глотками из пузатых рюмочек, а не «залпом» из гранёного стакана. Он будет элегантно одевающимся чужаком, разучившимся матюкаться. И кто-то из победивших соотечественников однажды-таки съездит ему по арийской роже, когда Штирлиц дерзнёт спорить на тему: «Не все немцы сволочи».