Воцерковление быта есть путь в пропасть, ей же имя — «тупик старообрядчества». Мы именно этим грешим на каждом шагу: так оденься, а вот так не одевайся; это из дома вынеси, а вот это в дом внеси. И так далее. Это — бездна, это — пропасть. Это — увязание в тысяче мелочей, которые не спасают. Зато воцерковление всего, что связано (пусть очень дальней связью) с Церковью, помогает спастись. Это в 19-м веке дирижер столичного театра мог быть атеистом, зато крестьянин Орловской губернии — сиять верой. Сегодня крестьян в Орловской губернии может не найтись, а те, что есть, могут оказаться вовсе чуждыми Бога. Зато дирижер столичного театра с большой степенью вероятности может оказаться любителем Богослужения и истинным христианином. Все поменялось и бестолку с этим спорить.
Итак, воцерковление быта — бесполезная утопия. Во всех уголках мира быт может быть разный, но вера должна быть одна. Культурное же поле — друг наш и нива наша. Это поле — кусочек древнего, огромного поля, возделанного Церковью. В русской крови находим, напротив, интересный микроб. «Быт воцерковлять, а на культуру плевать!», — таково его имя. Юбки, платки, лапти, занавески — все это попадает в поле живого интереса. Зато книга, витраж, стихотворная строфа, кусок литературного текста проходят мимо. Мимо проходит музыка, философская мысль, логика, как искусство. Выходит — разговор заведен не праздный, и прав далекий китайский друг по имени Конфуций. Мы называем «культурой» одно, а внимание уделяем совсем другому. И сама культура у нас бывает неким подобием седла на корове, поскольку не интересно все это многим людям: почто негр Дездемону задушил, или чего ради Орфей в Ад спускался.
У нас в случае веры — разновидности неистребимого старообрядчества, то бишь цепляния за мелочи. В случае же безверия — фольклорное самодовольство и пляски в шароварах. Это наше «культурное» лицо. Все остальное, исключая радужно-сатанинский мейнстрим больших городов под Западную дудку, в загоне. В том же загоне, собственно, и Церковь, если считать по верующим, а не по крещеным. Вывод один: не надо заматываться в платки. Надо читать книги. Не надо пить валидол по поводу не очень традиционных одеяний. Нужно думать, учиться говорить и показывать собеседникам путь. Во главе процесса хорошо бы быть священникам, чье присутствие на театральных премьерах и выставках живописи должно быть таким же естественным, как присутствие первых лиц государства на каких-нибудь знаковых футбольных матчах.
Одним словом, попробуйте оценить себя с точки зрения «культуры». Большинство скажет: «Я человек культурный: в носу при всех не ковыряюсь, ветры в обществе не пускаю, своей вилкой в общий салат не лазаю». Другой скажет, что он Шульберта лично знает и однажды на Лебединое озеро ходил. Какое озеро он при этом имел в виду — вопрос. Третий будет петь коломыйки и лепить свистки из глины, в чем будет видеть великую аутентичность и «наш ответ глобальному Чемберлену». Но все это, плюс многое другое — чушь. При чем — чушь полная, кромешная, патентованная, к культуре подлинной, к «возделыванию» никак не относящаяся, и этого имени не заслуживающая.
Культура — это всеобъемлющее понятие — вторая природа, без которой, в одной только «первой» природе не может жить человек. В ней — культуре — нужно разделять и различать то, без чего можно прожить, и то, без чего — нельзя. А потом нужно различить то, что Церковь когда-то облобызала и признала своим, и то, что Церковь не признала. Казалось бы — можно прожить без философии. Лишь бы хлеб в магазин привозили и «Скорая» на вызов появлялась. Но человеческая жизнь тем и парадоксальна, что «Скорая» не хочет ехать туда, где нет философии, и хлеб не привозят туда, где презирают знание. Так и Осия говорил: «Отвергнут будет народ за недостаток ведения». То, что церковь облобызала, не намажешь на хлеб. Но это именно то, благодаря чему хлеб растет на полях и печется в пекарнях. За непонимание этого невидимого факта всякий народ, гордящийся именем христианского, будет наказан. Наказание — лишь вопрос времени.
Издалека зайдя, я далеко зашел. Но напоследок скажу главное: ищите, прошу вас, следы присутствия Христа во всем, что видите и слышите. Бегите прочь оттуда, где нет Христа, но есть вражда к Нему. Туда вникайте, где Сам Христос открыто не проповедуется, но тайно обретается для умов внимательных и пытливых. Кажется, пока все.
Батюшка — негр (22 октября 2013г.)
Когда храм наш помещался еще в заброшенном здании морфокорпуса, среди пономарей прихода был раб Божий Саша. Случилось ему сменить со временем место жительства и поселиться там, куда Макар телят не гонял — в самую Америку. Разумеется, ту, что Северная, и ту, что соединила полсотни штатов под одним звездно-полосатым флагом. Приехав, спустя некоторое время, домой на побывку, рассказал он нам в храме интереснейшую историю об одном священнике. Тот — негр и бывший проповедник какой-то протестантской церкви, увидел однажды икону Моисея Мурина в Православном храме. Вот так шел мимо, услышал непривычное пение, заглянул в двери, а там — лампады, сизый кадильный дым. Интересно стало. Там и увидел икону чернокожего святого. «И что», — говорит после службы, — «у вас есть святые негры?». Ему отвечают: «Есть», и присовокупляют историю о самом преподобном Моисее: как он разбойничал, как покаялся, как не считал себя за человека и смирялся перед всеми, как принял насильственную смерть в конце концов, расплатившись кровью за прежние разбои. Чернокожего проповедника все это очень «зацепило» за душу («нам не дано предугадать.»), и он начинает копать. Докапывается до Православной веры, принимает ее, становится священником и начинает служить. Предки этого чернокожего батюшки были рабами. Он даже создал музей рабства, в котором показывает желающим реальные кандалы и ошейник, которые носили когда-то на себе его деды или прадеды. То есть человек он, к расовым проблемам не безразличный. И получается так, что почти весь приход у него состоит из белых, а он — чернокожий. Тест, надо сказать, еще тот на смирение. Тайный расист может жить в глубине души самого благодушного филантропа. А нужно ли доказывать, что благодушные филантропы не составляют в человечестве большинства? И в той же Америке еще во второй половине прошлого столетия не во всякий ресторан мог войти чернокожий и не на всякое кресло в автобусе сесть. И вот белая паства принимает Слово и Таинства от цветного пастыря, и сам пастырь не весть что переживает в душе, когда надевает епитрахиль и выходит на проповедь или на исповедь. По мне — очень трогательная история из современной жизни Церкви, которая со временем все более перестает носить узко-этнический характер.