Кто захочет, уедет, куда захочет. А кто понял, что от себя не уедешь и что Чашу, которую нужно выпить, мимо не пронесут, тот должен найти силы и стимул жить — здесь ли, «там» ли. Силы жить дает любовь. А поскольку любовь привычная заезживается словно пластинка, и выветривается, как незакрытое вино, ее нужно обновлять. К семье, к земле, к любимому делу, к Господу Вседержителю. Регулярно, раз в несколько лет, пренепременно. И каждый раз — как впервые.
Хочу в Европу (27 ноября 2013г.)
У меня под окнами тихо, но шумно на главной площади моей столицы. Люди галдят и мятутся, ощущая ситуативное единство и думая, что борются за право на лучшую жизнь. Что ж, красиво жить не запретишь, и желать красиво жить тоже не запретишь, как не запретишь и галдеть о правах в их трагическом отрыве от обязанностей.
Когда народ кричал «Мир народам! Земля крестьянам!» или «Вся власть Советам» и под этими лозунгами запруживал улицы и переулки, можно было что-то сделать? Навряд. Так же и здесь. Но думать можно, думать и делиться мыслями.
У любого явления есть вершки, и есть корешки. У нас люди, шумящие о европейском выборе, требуют вершков. До корешков им дела нет, но так нельзя. Так не умно и не честно. Возможному вхождению в Европу должно предшествовать вживание в многовековую европейскую проблематику. Это европеец, живя там, где живет, может не знать, кто такой блаженный Августин, как Лютер изменил психологию жителя континента и что натворил Руссо своими трактатами. Ему не надо. Он погружен в проблематику фактом существования. А вот человеку, желающему войти туда, где его до сих пор не было, нужно учить все с нуля и с алфавита. И если язык учишь, то запоминай идиомы, пословицы и поговорки, а не сразу бросайся на постмодерный роман.
Желание «хорошо жить» никогда не было руководящей идеей, приводящей к долгосрочным результатам. Европеец столетиями был беспокоен и растревожен поиском истины. Он искал Индию и находил Америку; искал философский камень и по дороге открывал порох и создавал фармакологию. Его тянуло и в небо и на морское дно. Он печатал книги, взрывал привычный мир научно-техническими средствами, лез к дикарям в землянки и убегал в Новый Свет от религиозных преследований. Всюду он хотел долгосрочного счастья, хотел торжества Божией правды на земле, но получал лишь томление духа и новое цивилизационное завоевание. При этом он никогда «хорошо не жил», если под словом «хорошо» подразумевать современный комфорт. И только сегодня, сменив творчество на изобретательство, а знания заменив сведениями, он стал «хорошо жить», и нам захотелось того же.
Но, господа, простите — панове. Мы ведь не переплывали океаны, не строили в каждом городе университет, не открывали пенициллин и не изобретали двигатель внутреннего сгорания. Мы медленно ехали на волах за солью, а теперь вот захотели ощутить… не «бремя белого человека», нет, но усталую сытость бывшего колонизатора. Как по мне — не красиво.
Раз думать не запрещено, то еще я думаю, что для глубокой интеграции в Европу иногда вовсе не нужен безвизовый режим. Есть ведь еще культура. С самого детства я и миллионы таких, как я, уже жили в единой Европе, поскольку читали книги и слушали сказки. Карлсон родился в Швеции, а Красная Шапочка — во Франции. Русалочка родом из Дании, а Щелкунчик — из Германии. Гофман с Андерсеном, как гувернеры, стояли у наших детских кроваток. Потом, повзрослев, мы читали Фенимора Купера, Жюль Верна и Стивенсона, а значит, нам в лицо дышал океан и наши лица обветривались воздухом прерий. Мы были путешественниками и первооткрывателями. «Книга равна хорошему путешествию», — говорил европеец Декарт. И я боюсь, что например, без чтения молодежь, оказавшаяся в Европе, найдет там тот же музыкальный шум в тех же клубах под то же пиво. И те же джинсы на ногах, и те же наушники в ушах, и та же бесцветная тоска в глазах. А больше — ничего.
Никогда мне не приходилось слышать о культурной интеграции в Европейский мир. А ведь если я слушаю Моцарта, то попробуйте оспорить мою принадлежность к европейским смыслам. Или я, предположим, люблю Вивальди и Гольдони. Люблю их и понимаю. Следовательно, я — венецианец. Я, быть может, даже больше венецианец, чем хозяин того отеля на Канареджо, у которого когда-то останавливался. Здесь нет никакой игры словами или подмены понятий. Здесь — нерв и приближение к истине. Именно таких внутренних приближений нам по-настоящему не хватает, и мы можем быть идейно весьма похожи на тех несчастных африканцев, что плывут на Лампедузу и часто тонут по дороге. Схожесть обеспечивается тем, что и у нас, и у них есть только одинаковое желание — «хорошо жить», а больше ничего.