Если "Эдинбургское обозрение" искренне хочет знать, "чем мистер Диккенс объяснил бы успешную карьеру мистера Роуланда Хилла", то мистер Диккенс объяснил бы ее тем, что мистер Роуланд Хилл, как истинный сын Бирмингема, обладает совершенно непоколебимым упорством и целеустремленностью и что Министерство Волокиты, несмотря на все свои старания - а оно не щадило сил, - не могло ослабить его решимости, не сумело заставить его перерезать себе горло, не успело сломить его волю. Мистер Диккенс объяснил бы успех Роуланда Хилла тем, что его личность расшевелила в обществе рыцарское чувство, пробудила дух гражданственности. Проект по своему характеру настолько явно и прямо содействовал благу каждого мужчины, каждой женщины и каждого ребенка в государстве, что Министерство не могло обмануть общество, хотя оно и умудрилось на время искалечить проект. Он объяснил бы его успех тем, что мистер Роуланд Хилл, с начала и до конца, решительно шел напролом, невзирая на Министерство Волокиты, сражаясь с ним, как с заклятым своим врагом.
Но имя это, разумеется, не более как опечатка, любопытная и досадная. Вероятно, критик захочет внести поправку, сочинитель будет с интересом ждать, какое имя следует читать вместо напечатанного.
Может быть, "Эдинбургское обозрение" кстати уж, при удобном случае, с присущим ему мужеством выразит свое сожаление по поводу того, что из-за пылкости чувств к Министерству Волокиты, а также вследствие спешки оно невольно позволило себе - в вопросе о развалившихся домах на Тоттенхем-Корт-роуд - напечатать неправду вместо правды? Этой досадной небрежности можно было бы избежать - ибо для того, чтобы быть справедливым, требуется лишь трезвость и внимательность. Впрочем, "Эдинбургское обозрение" будет, вероятно, слишком занято восхвалением своего Министерства Волокиты и его новых побед на пути в Индию. И все же ни необходимость поддерживать свою партию, ни критическая вольность, ни редакционное "мы" не освобождают истинного джентльмена от обязанности вести себя по-джентльменски: с джентльменской сдержанностью в выражениях и благородством в оценках.
Всякий раз, когда "Обозрение" сочтет своим долгом бросить перчатку в защиту Министерства Волокиты, мистер Диккенс с готовностью эту перчатку поднимет. Он выражает надежду, что никто не усомнится при этом в должном уважении, которое он питает к "Эдинбургскому обозрению", к самому себе, а также к своему призванию литератора. Ибо у него нет иной цели, нет иных задач, как служить этому призванию самым прямым, самым достойным и самым справедливым образом.
1 августа 1857 г.
БУДЬТЕ ДОБРЫ, ОСТАВЬТЕ ЗОНТИК!
Перевод А. Поливановой
Как-то на днях я посетил дворец Хэмптон-Корт *. Должен сознаться, - у меня есть своя особенная маленькая причина испытывать самые нежные чувства к дворцу Хэмптон-Корт (ах, если бы она и сейчас была со мной!), впрочем, это к делу не относится.
Готовый подчиниться любому установленному порядку, я вошел в вестибюль той части дворца, которая открыта для посетителей, и был встречен любезнейшим полисменом, предложившим мне оставить зонтик в его караулке внизу под лестницей. "Весьма охотно, - ответил я, - тем более, что он насквозь мокрый". Стражник повесил зонтик на вешалку, так что вода начала стекать с него на каменный пол, издавая звук, подобный тиканью испорченных часов, и вручил мне номерок. После этого я не спеша пошел по длинным анфиладам пустынных комнат, то останавливаясь перед картинами, то облокачиваясь на широкие старинные подоконники и глядя вниз на мокрый от дождя старый парк, опоясывающий весь дворец, с правильными симметричными дорожками, посыпанными гравием, с ровно подрезанными деревьями и аккуратно подстриженным газоном. Кроме меня, в этот знаменательный день в Хэмптон-Корте был всего лишь один посетитель довольно меланхолической наружности: он совертал свой мрачный обход, то пропадая в темноте простенков, то вновь появляясь в просветах окон, и вскоре совсем исчез из вида.
"Не знаю, Йорик, - сказал я, подражая герою "Сентиментального путешествия" *, - не знаю, захочется ли мне с моей маленькой причиной в душе покинуть когда-нибудь эту бесконечную анфиладу зал, чтобы вернуться к шуму и суете улиц. Мне кажется, я мог бы остаться здесь до скончания века, пока грозный призрак на бледном коне не проскачет по этим лестницам, разыскивая меня. Моя маленькая причина сумела бы превратить эти странные полутемные комнаты, эти угловые каминные полочки, этот старинный грубый голубой фарфор, эти ужасные пышные кровати с тонко выточенными спинками и даже, да, мой милый Йорик, - сказал я, указывая на черную, словно ваксой вымазанную картину, висящую в раме на стене, - даже эти произведения искусства, - все это моя маленькая причина превратила бы в целый мир красоты и блаженства. И тогда плеск фонтана, доносящегося из небольшого, вымощенного красными и белыми плитками дворика (я успел дойти уже до этой части дворца) не нагонял бы на меня тоску своим монотонным шумом; четыре нахохлившихся воробья, прыгающих по краю бассейна, не заставили бы меня мечтать о перемене погоды; лодочник на реке, под тонкой сеткой дождя, застигнутый непогодой пешеход, тщетно пытающийся укрыться под облетевшими деревьями парка, - все эти образы не встали бы в моем воображении, пока я вглядывался в низко нависшие тучи в тщетной надежде уловить хоть один проблеск солнца. Мы прожили бы здесь с моей маленькой причиной, мой милый Йорик, в совершенном согласии до конца наших дней; а после нашей смерти этот скучный дворец стал бы первым домом, который посещали бы веселые призраки".
Из этого моего столь далеко зашедшего подражания "Сентиментальному путешествию" я был внезапно возвращен к действительности назойливым видом черной, как вакса, мазни, о которой я уже упоминал выше. "О боже, воскликнул я в ужасе, - я только сейчас понял, как много оставил внизу по требованию полисмена".