Что я разумею под «аршином»? Когда настоящие музыканты встречаются друг с другом, они в общем оказываются единодушными в определении того, что хорошо, а что плохо. И это неудивительно. У нас есть с чем сравнивать наше творчество — с тем, что написано до тебя, с тем хорошим, что написано твоим окружением (твоими современниками), с тем хорошим, наконец, что написано самим тобой. Эта «триединая формула», на мой взгляд, и есть практически тот «аршин», которым мы должны мерить новые произведения, новые стили, новые манеры и т. д.
Если бы меня попросили назвать три составные части «аршина», я бы сказал так: то, что написано до нас, — это классика русская и западная; высший уровень нашего окружения — современников — это Прокофьев и Шостакович, Стравинский, Мясковский. Ну а уж своему творчеству каждый сам судья.
Но пусть и на этот раз меня постараются понять правильно и не упрекнут в метафизичности критериев. Дело в том, что «аршин» не застывшее понятие. Оно меняется вместе со временем, вместе с жизнью искусства, и в нем тоже происходят перемены: что-то уходит в прошлое, становится классикой, что-то новое начинает определять лицо современности, что-то переоценивается и т. д. У нас же теряют «аршин» часто именно потому, что все новое измеряют старыми мерками, а живая практика искусства не желает с этим мириться и мстит за себя.
Бывает и иначе. Из трех составных частей «аршина» оставляют только одну — личное творчество — и этой субъективной меркой пытаются мерить все многообразие творчества наших дней.
В этой связи хочу сказать о взаимоотношениях композиторов разных поколений.
Надо стараться не отставать от молодежи, быть в курсе ее исканий, ее находок и стремиться двигаться вместе с нею. Ведь, согласно «аршину», молодежь — часть твоего окружения.
В той же степени справедливо и другое. Молодежи надо стремиться «догнать и перегнать» старшее поколение. Например, пусть те, кто слишком уверен в себе и видит себя сегодня идущим «впереди прогресса», «догонят» хотя бы по жанровым масштабам Прокофьева или Шостаковича в соответствующие годы их молодости. Чтобы были у них, допустим, к 25 — 26 годам и песни, и романсы, и оперы, и концерты, и симфонии и т. д. и т. п. Много ли таких авторов наберется?
Мне кажется (я не раз говорил об этом), что единственно верный принцип нашего развития — «диффузия» — взаимный обмен творческим опытом, усвоение всего лучшего, что создается композиторами, независимо от их возраста, стилистических симпатий и антипатий, личных вкусов. Словом, взаимная учеба, взаимное влияние... И вообще я убежден: художник, который думает, что он не может ничему научиться у того, кто сегодня еще не достиг признания, или у человека менее опытного, — такой художник неумен и многого не достигнет, как бы высоко ни был одарен он от природы...
Надо уметь не только слушать и вслушиваться, но и вовремя услышать. Лишь в таком случае ты и сохранишь «аршин», и со всей честностью настоящего художника будешь измерять им и свое творчество, и творчество коллег...
В заключение — «немножко гневно».
С гордостью говорю: Московская консерватория — лучшая в мире. Я берусь это утверждать, ибо, во-первых, знаю характер и постановку музыкального образования в консерваториях Парижа и Вены, в лондонской Королевской академии, в прославленной «Санта Чечилии». Знаю и поэтому могу сравнивать. Во-вторых, сорок лет тому назад на Первом конкурсе пианистов в Варшаве первое место занял выдающийся музыкант, художник большого таланта и большой души Лев Оборин, чье исполнительское искусство внесло свои, новые черты в развитие советского пианизма. И на протяжении всех этих сорока лет наши воспитанники неизменно завоевывают лавры победителей. Какие бы недостатки мы ни находили в своей работе (а это очень хорошо, что мы их видим, это признак духовного здоровья нашей исполнительской педагогики), успехи очевидны, неоспоримы.
Но чем можно объяснить и оправдать, что у нас, по сути, почти никогда не обсуждают, не изучают, не утверждают опыт формирования советской школы композиции, давшей миру за истекшие десятилетия несколько поколений мастеров, прославивших искусство своей Родины, внесших неповторимый вклад в сокровищницу мирового искусства?
А ведь преподавание сочинения — особая дисциплина. То, что вложил педагог-композитор в сочинения своего студента, навсегда потеряно для него. Он уже никогда не воспользуется этими идеями в своем творчестве. Поэтому я глубоко убежден: ни в одной другой области педагогики учитель не отдает ученику больше, чем отдаем мы, композиторы, своим питомцам — будущим композиторам. Мы отдаем им не только сумму знаний, но часть самих себя, часть своей фантазии, своего воображения, своей души. Мы делимся с ними своей творческой рудой. И подчас не только ею, но и теми «граммами добычи», о которых писал Маяковский. Мы в известной мере опустошаем себя... И в наших учениках — без преувеличения — часть наших личных богатств. Но мы о ней не жалеем. Наоборот, чем больше вкладываем мы в студента, тем больше гордимся его успехами.