Именно благодаря этой неразборчивости Россия оказалась сегодня не то чтобы в изоляции, но в крайне пикантной компании. Уго Чавес и Даниэль Ортега — хорошие ребята, но не только в них дело. Вспомним, как умеренно и неохотно поддерживал нас Александр Лукашенко — для которого мы, между прочим, кое-что сделали; батьку всех белорусов давно объявили последним диктатором Европы, а мы все умилялись ему, наотрез отказываясь понимать, что никаких дружеских чувств он не может испытывать к нам по определению. Выгода — другое дело, с чутьем у него все в порядке; но почему-то наши друзья вообще очень любят нас предавать. Почему, отлично зная это, мы продолжаем делать ставку на самых беспринципных и отмороженных — для меня загадка. Потому ли, что других нет? Или потому, что дружба с другими требовала бы и от нас самих соблюдения неких принципов — а мы к этому, судя по нашей внешней, да и внутренней политике, не особенно готовы?
Я очень люблю Украину. Я хочу и дальше ездить сюда на конгрессы фантастов и просто в отпуск. И я не хочу, чтобы моя страна помогала Юлии Тимошенко, — потому что Юлия Тимошенко никогда не поможет моей стране, но бросит на нее отблеск столь недвусмысленный, что ассоциироваться с таким другом станет вовсе уж неприлично.
Впрочем, это вряд ли кого-нибудь остановит. Ибо Россия не только гениально выбирает внешних друзей, но и столь же уверенно записывает во внутренние враги всех, кто не восторгается этими друзьями.
№ 34(589), 15 сентября 2008 года
Смерть кентавра
27 января в возрасте 76 лет умер от рака легких Джон Апдайк — последний из великой плеяды американских реалистов XX века.
Поколение, родившееся в 1922–1932 годах, давшее Трумена Капоте и Уильяма Стайрона, Фланнери О’Коннор и Джона Гарднера, Курта Воннегута и Джозефа Хеллера, Джека Керуака и Джеймса Болдуина, Нормана Мейлера и Сьюзен Зонтаг, было пестрым и разнородным, но кое-что объединяло всех. Их сформировала война — детская или юношеская память о ней; все они заявили о себе в пятидесятых, стали культовыми в шестидесятых, метались и теряли себя в семидесятых, а в восьмидесятых внятно предупредили о катастрофических сдвигах в обществе, чреватых новыми великими катаклизмами. Все они учли опыт титанов — Фолкнера, Хемингуэя, Андерсона, Синклера, Драйзера, — но пошли дальше: где великие модернисты видели сложность и непостижимые глубины человеческой натуры, следующее поколение в ужасе увидело пустоту. Точнее всех написал об этом Хеллер, чей лучший роман так и называется — «Что-то случилось». Это было сродни исчезновению материи в физике начала ХХ века. Частицы есть, а массы нет. Чем заполнится эта пустота, они не знали. Одни заполняли ее бунтом, другие — битничеством, третьи — бытом. Апдайк был из третьих — честный социальный реалист, скромно и двусмысленно называвший себя писателем среднего класса. Класс, однако, был высокий. Гораздо точней другое его самоопределение — кентавр: корни — несомненно классические, темы — почти исключительно современные.
Из всех сверстников Апдайк был ближе всего к русской романной школе, ибо с конца пятидесятых стал восторженным читателем и пропагандистом Набокова, несколько даже смущенного обожанием младшего коллеги. Между тем рабского подражания Набокову мы не найдем ни в его первых рассказах, ни в ранних романах — «Кентавре» или первой части тетралогии о Кролике Энгстроме. У Набокова и прочих русских гениев Апдайк перенял не стиль (о великой важности которого столько наговорил), а интерес к одной из главных русских проблем: что делает с человеком время и насколько он способен сопротивляться ему. В России этот вопрос стоит так остро потому, что у нас, в общем, страна, лишенная цивилизационных утешений: нет ни политики, ни демократии, ни светской жизни (разве что на самой верхушке) — одна чистая и простая жизнь: детство, отрочество, юность, первая любовь, обрыв, воскресение, отцы и дети, преступление и наказание, война и мир. Герои Апдайка не зря постоянно оглядываются на классику, а «Кентавр» так и вовсе построен на параллелях с античными образцами: главная драма жизни — необходимость приспосабливаться к ней и стираться, таять в процессе этого приспособления — всюду одна и та же. Потому и романы его тяготели к циклизации: четыре романа и рассказ о Кролике — «типичном представителе», изо всех сил бегущем от этой типичности; трилогия о Беке; дилогия об иствикских ведьмах (последний роман Апдайка, вышедший осенью прошлого года, — «Иствикские вдовы», о трех провинциальных львицах тридцать лет спустя). Он любил возвращаться к героям — взглянуть, что с ними происходит. Ничего особенно хорошего не происходило, но обнаруживались и новые радости; опыт взрослых не пригождался детям, внешний успех не спасал от внутренней опустошенности, нонконформист оказывался трусом, а вот в конформисте иногда как раз обнаруживались стоицизм и милосердие. Короче, на один из главных вопросов литературы — как работает время — Апдайк дал пространный, аргументированный и честный ответ.