Я был погружен в эти размышления, когда один из тех гениев, которыми наполнены межмировые пространства, спустился ко мне. Я узнал то самое воздушное существо, кое некогда явилось ко мне, дабы пояснить мне, насколько суждения Бога отличны от наших и насколько доброе дело предпочтительнее пустых препирательств[72].
Он перенес меня в пустыню, покрытую грудами окаменелых костей; но среди этих мертвых останков там были аллеи вечнозеленых древес, в конце же каждой аллеи -- высокий человек величавого вида, сострадательно созерцавший сии грустные реликты.
- Увы, мой архангел! -- молвил я провожатому, -- куда вы меня привели?
- В пределы уныния, -- мне ответствовал он.
- А кто эти добрые патриархи, коих я зрю в конце каждой из этих зеленых аллей неподвижными и умиленными - кажется, будто они оплакивают это бесчисленное множество мертвецов?
- Ты узнаешь это, бедное человеческое существо, -- ответил мне гений межмировых пространств, -- но сначала ты должен пролить слезу. Он начал с первой груды.
- "Вот эти, -- сказал он, -- суть двадцать три тысячи иудеев, плясавших перед тельцом, и с ними двадцать четыре тысячи, убитых, когда они возлежали с мадианитянками. Число истребленных за подобные проступки или ошибки достигает почти трехсот тысяч.
В соседних аллеях лежат останки христиан, взаимно истребивших друг друга в ходе метафизических диспутов. Они разделены на множество отдельных куч, каждая из которых вмещает в себя по четыре века. Единая куча могла бы вознестись до самых небес: следовало ее разделить.
- Как? - вскричал я, -- братья так обошлись со своими братьями, а я имею несчастье пребывать в этом братстве!
- Вот, -- молвил дух, - двенадцать миллионов американцев, убитых на своей родине за то, что они не были крещены.
- О боже! Почему же вы не оставляете эти страшные окаменелости сохнуть в том полушарии, где увидели свет их тела и где они были подвержены столь разнообразной кончине? Для чего собирать здесь все эти ужасающие памятники варварства и фанатизма?
- Дабы открыть тебе очи.
- Но раз ты хочешь меня просвещать, скажи мне, есть ли, кроме христиан и иудеев, другие народы, которым рвение и религия, злополучно обернувшиеся фанатизмом, внушили бы столь ужасающие жестокости?
- Да, есть, - отвечал мне он, - магометане осквернили себя такими же бесчеловечными деяниями, хотя это и редко у них бывало; когда у них просили аттап - сострадания и когда платили им дань, они вас прощали. Что до других народов, то от начала света среди них не существует ни одного, который бы вел чисто религиозные войны. Теперь следуй за мной.
Я последовал за ним.
Миновав эти скопища мертвецов, мы неподалеку узрели другие груды: то были мешки золота и серебра, каждый из которых имел свою этикетку: "Состояние еретиков, истребленных в XVIII, XVII, XVI веках", и дальше: "Злато и серебро убитых американцев и т.д., и т.д.". Все эти груды были увенчаны крестами, митрами, жезлами и тиарами, усыпанными драгоценностями.
- О мой дух, ведь ради этих богатств были свалены в кучу все эти мертвецы?
- Да, мой сын.
Я залился слезами; когда же своим горем я заслужил того, чтобы быть отведенным в конец зеленых аллей, он меня туда проводил.
"Узри, - рек он мне, - героев человечества, бывших благодетелями Земли: все они объединились между собой, дабы изгнать из мира - насколько хватит их сил -- насилие и разбой. Задай им свои вопросы".
Я подбежал к первому из этой компании; голова его была увенчана короной, в руке он держал небольшое кадило; я смиренно спросил его имя.
"Я - Нума Помпилий, - сказал он мне; моим предшественником был разбойник и мне предстояло править разбойниками; я наставлял их добродетели и культу бога; после меня они не раз забывали как о том, так и о другом; я запретил помещать в храмы какие бы то ни было изображения, ибо божество, одушевляющее природу, не может быть представлено в образе. Под моим управлением римляне не знали ни войн, ни восстаний, религия же моя творила одно добро. Все соседние народы явились почтить мои похороны; это был единственный в своем роде случай".
Я поцеловал его руку и перешел ко второму; то был красивый старец в возрасте примерно ста лет, облаченный в белое платье; он приложил средний палец руки к губам, другой же рукой он метал за собой бобы. Я узнал Пифагора. Он заверил меня, что никогда не имел золотого бедра, а также не был никогда петухом, но правил кротонцами, вскоре после времен Нумы Помпилия с той же справедливостью, с какой Нума повелевал римлянами; такая справедливость, сказал он, была более всего необходима миру и крайне редка. Я узнал, что пифагорейцы держали экзамен на совестливость два раза не дню. Честные люди! Как далеки мы от них! И это мы-то, в течение тринадцати веков бывшие всего лишь убийцами, осмеливаемся называть этих мудрецов гордецами!