Так что в исторической перспективе Федор Левин и Александр Флит оказались, бесспорно, правы. Не правы они в одном: «Флаги на башнях» написаны очень хорошо, гораздо лучше «Педагогической поэмы». Лежит на этой книге какой-то закатный, прощальный отблеск — «так души смотрят с высоты на ими брошенное тело».
1 апреля 2009 года
Сотрудничество со следствием
75 лет тому назад, в ночь с 16 на 17 мая, в Москве был арестован Осип Мандельштам. Этот арест — одно из самых загадочных событий в истории российской литературы: донос в деле 4108 отсутствует, доносчик неизвестен, повод к аресту непонятен.
Мандельштам собственноручно переписал на Лубянке стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны», считающееся причиной ареста и ссылки — без всяких, кстати, оснований. Список людей, которым он читал антисталинский «пасквиль», как обозначен жанр в деле, — отдельная тайна: Мандельштам не назвал Пастернака, к которому относился неровно, зато назвал Эмму Герштейн, с которой дружил, и Марию Петровых, в которую был влюблен, не говоря уж об Ахматовой, которую боготворил. Никто из этого списка донести не мог по определению. Больше того: следователь Шиваров — «Христофорыч» в домашнем жаргоне Мандельштамов, арестованный в 1938 году за два месяца до последнего ареста самого О.М., — о стихотворении, судя по всему, не знал.
Дотошная реконструкция событий, предшествовавших аресту Мандельштама и сопровождавших следствие, выполнена Павлом Нерлером и недвусмысленно доказывает, что брали поэта не за антисталинский текст, а «вообще» (в том числе, как резонно полагала вдова, за «волчий цикл»). Предположить, что некто отважился бы донести на автора стихов «Мы живем, под собою не чуя страны» да вдобавок привести их полный текст, — трудно: по логике 1934 года, брать следовало не только того, кто это сочинил, но и всех, кто слышал, что так вообще можно. Эрдман поехал в пятилетнюю ссылку за басню про то, как «Раз ГПУ, придя к Эзопу, схватило старика за ж…».
Так что взяли Мандельштама не потому, что он написал одно из самых сильных антисталинских стихотворений в советской истории, а потому, что разговаривал антисоветские разговоры и писал явно «не наши» стихи, да и вообще вел себя демонстративно.
О причинах этой демонстративности бытуют две версии.
Первая — насчет осознанного самоубийства, и базируется она на сохраненных Ахматовой словах «Я к смерти готов».
Вторая — насчет крайней неопытности, психической неадекватности Мандельштама, на полной его деморализованности во время контактов со следствием. Он на первом же допросе наговорил на себя столько, включая троцкизм, что этого хватило бы не на одну ссылку.
Не рассматривается, насколько я знаю, третья версия, которая позволяет увязать все противоречия и заодно объясняет беспрецедентное заявление Мандельштама о том, что его стихи выражают мысли и чувства большой социальной группы: никто еще не предположил, что поведение Мандельштама перед арестом и на следствии было попыткой диалога с властью, и этот способ представлялся ему более эффективным, чем широко распространенное в то время (Замятин, Булгаков, Толстой, Бедный, Горький) сочинение писем на высочайшее имя.
Вся мандельштамовская лирика тридцатых годов, включая «московский» и «волчий» циклы, пронизана единым чувством: нельзя меня — нас — сбрасывать со счета, я тоже современник, я еще не умер, моим голосом говорят многие, нас надо услышать, что-то изменить, ибо творится непоправимое. В первой же строке антисталинского стихотворения (в котором опять-таки Сталин — отнюдь не главная тема) поставлен главный, универсальный русский диагноз: «Мы живем, под собою не чуя страны». Кто эти «мы»? Не обо всех же речь, не о «чесальщиках колхозного льна», не о палачах, «присевших на школьной скамейке»? Речь о собственной прослойке и среде, о тех, кто именно и привык «чуять страну» — и вдруг утратил связь с нею. Страна отпала от тех, кто в первую очередь достоин называться народом, от тех, кто работает и думает; она отчуждена от тех, кто в идеале мог бы составлять ее надежду и славу.